Страница 33 из 59
Старший Делаэнтли продал мягкие породы деревьев в 1903 году. Тридцать пять лет спустя младший Делаэнтли продал твёрдые породы. Пробравшись сквозь снег, пришли лесорубы и повалили буки, березы и клёны. Также срубили и уцелевшее дерево Радли, которое по ошибке приняли за сахарный клён, — именно его лесорубы считали «твёрдым».
Потом два бревна, полученные из этого дерева, отправили на лесопилку Дэна Прингла в Гэхато. Кстати, название деревни Мохавк означает «бревно в воде»; такое название очень подходит городу, где работают лесопилки. Весной брёвна подняли цепью и распилили примерно на девятьсот футов однодюймовых досок. Их сложили в штабель № 1027, который состоял из ПИВ твёрдого клёна. ПИВ — это значит «первый и второй сорт», высочайшая классификация твёрдой древесины.
Тем летом Прингл получил заказ на твёрдую древесину от Хойта, своего оптовика; ему требовалось двадцать тысяч футов однодюймовой ПИВ древесины. Бригада рабочих погрузила верхние части штабелей № 1027 и № 1040 в товарный вагон. Мастер, Джо Ларошель, приказал перенести оставшуюся половину штабеля № 1027 в штабель № 1040. И поэтому Генри Мишо спустился с железнодорожной насыпи к штабелю № 1027. Он поднял доску и передал её Олафу Бергену, который повернулся и бросил дерево в вагонетку, которая стояла на железнодорожных путях с подпорками под колесами. Берген достаточно далеко высунул трубку из мшистой завесы жёлтых волос, которая свисала с его верхней губы, и мог прицельно плевать на дорогу между железнодорожными путями и штабелем; он схватил вторую доску — и работа пошла. Когда Мишо разобрал верхний ряд досок, он сорвал наклейки, которые разделяли ряды досок, сбросил их на пути, и занялся следующим уровнем штабеля.
Всё шло очень хорошо. Но когда Мишо занялся четвёртым рядом досок, штабель начал раскачиваться. Сначала он качался на запад и восток, затем на север и юг, потом вертелся по кругу. Вдобавок дерево жалобно стонало и скрипело, так как доски и наклейки тёрлись друг о друга.
Олаф Берген с детским изумлением смотрел на это явление.
— Эй, Генри, что, во имя Святого Скачущего Иисуса, ты делаешь с этим штабелем?
— Я? — закричал обеспокоенный Мишо. — Я ничего не делаю. Он сам. Может, землетрясение. Думаю, мне надо убираться отсюда.
Он с грохотом спрыгнул с этого штабеля на соседний, более низкий.
— Это не может быть землетрясением, — прокричал ему Берген. — Видишь, другие штабели так не трясутся, верно?
— Нет.
— Что ж, если бы это было землетрясение, другие штабели тоже тряслись бы, да? Поэтому нет никакого землетрясения. А больше причин нет.
— Да? Тогда что его трясет?
— Ничего. Только землетрясение могло такое сделать, но его нет. Поэтому штабель не качается. А теперь забирайся обратно и дай мне ещё досок.
— Так штабель не трясется, да? Ты спятил, мистер Берген. Я знаю лучше. И, будь я проклят, я не поднимусь обратно.
— О, прекрати, Генри. Это всего лишь игра твоего воображения.
— Хорошо, тогда ты вставай на штабель. А я пойду к путям.
Мишо вскарабкался на подмостки. Берген, самоуверенно оглядевшись по сторонам, спрыгнул на штабель № 1027.
Но у № 1027 были свои предположения, если у штабеля дров вообще могут быть какие-то предположения. Гора досок снова принялась раскачиваться. Берген, шатаясь, чтобы обрести равновесие, тоже был вынужден качаться. И с каждым толчком его фарфорово-голубые глаза становились всё больше и больше.
Движение не было неприятным или опасным; примерно так же раскачивалась бы корабельная палуба при сильном ветре. Обычно доски себя так не вели. Штабель, который так качается, противоестественен, возможно, даже нечестив. Олаф Берген не хотел ни единой доски из этого штабеля, даже щепки из него.
Поэтому он пронзительно закричал:
— Что за чертовщина тут происходит! — и спрыгнул вниз даже быстрее Мишо. Подошвы его рабочих ботинок быстро застучали по насыпи — и на древесном складе Олафа больше не видели, по крайней мере, в тот день.
Генри Мишо сел на железнодорожные пути и вытащил пачку сигарет. Ему придется доложить об этом странном происшествии Джо Ларошелю. Но почему бы сначала немного не отдохнуть?
Затем он услышал звук приближающихся быстрых шагов Ларошеля и выбросил сигарету. Никто не ходил так быстро, как Ларошель. Он всегда прибывал на место, почти задыхаясь, и когда он говорил, предложения наскакивали одно на другое. Так он создавал представление об очень занятом человеке, страстно преданном интересам работодателя. Среднего роста, лысеющий, с гнилыми зубами — Ларошель подбежал и выдохнул:
— Г-г-где — где Оле?
— Оле? — переспросил Мишо. — Он ушёл домой.
— Ты хочешь сказать, этот паршивец ушёл домой, ничего мне не сказав, а здесь у меня три вагона свежих досок, которые надо загрузить вовремя для полуденного фрахта?
— Да, Джо.
— Он заболел?
— Может быть. Он расстроился, когда штабель под ним начал качаться.
— Это всё паршивые фокусы! Жди здесь; я пошлю сюда Джина Камаре. Чёрт знает что творится в этом месте! — И Ларошель снова убежал.
Вскоре появился Джин Камаре. Он был старше и даже крепче Генри Мишо, который сам отличался мускулистым телосложением. Между собой они говорили на канадском французском, который мало похож на французский французский. Французы с возмущением заявили бы, что это вообще не французский.
Камаре взобрался на штабель № 1027. Прежде чем он успел предпринять что-то ещё, штабель вновь начал качаться. Камаре посмотрел вверх:
— Что, у меня кружится голова или этот чёртов штабель трясется?
— Штабель трясётся, полагаю. Необычайно! Это не ветер и не землетрясение. И никаких причин нет. Дай мне доску.
Камаре, сам того не желая, первоклассно изображал тростник в бурю, но никто не заметил, что душа у него ушла в пятки. Его это не устраивало. В нём не было ничего от тростника. Он раздвинул ноги, чтобы удержать равновесие, неуклюже попытался поднять доску, а затем повернул большое, красное, унылое лицо к Мишо.
— Не могу двигаться, — сказал он. — От этого несчастного штабеля у меня разыгралась морская болезнь. Подвинь мне вагонетку, старина.
«Старина» помог ему перебраться на железнодорожные пути. Камаре сел, опустил голову на руки и тяжело вздохнул, словно душа, осуждённая на чистилище.
Мишо неприятно оскалился. При таком раскладе он получит дневную зарплату, совсем ничего не делая. Он снова принялся доставать сигарету, но Джо Ларошель уже бежал по железнодорожным путям.
— Ч-ч-что… что случилось с Джином? Он заболел, или что?
Камаре снова вздохнул, ещё ужаснее.
— Меня тошнит. Штабель стал сотте сi — сотте ça.
— Что за дьявол, значит, штабель качается туда-сюда? Чёрт возьми, что с тобой такое? Испугался, что штабель немного пошатнулся?
— Со штабелем что-то не так. Заберись на него и увидишь.
— Ха! Никогда не думал, что увижу, как взрослый человек боится штабеля досок.
— Что за чёрт, я не боюсь…
Но Ларошель спрыгнул с насыпи. Штабель начал изображать кресло-качалку. Ларошель завизжал и начал карабкаться обратно на мостки.
— Всякий поймёт, что здесь опасно! — закричал он. — Должно быть, все балки основания пошли к чёрту. Какого дьявола ты мне раньше не сказал, Генри? Хочешь, чтобы мы переломали себе шеи?
Генри Мишо предпочёл промолчать. Он цинично усмехнулся и пожал плечами.
Ларошель закончил:
— Что ж, в любом случае, вы, ребята, переходите помогать на вагонетку. Возвращайтесь сюда в час.
Когда Камаре и Мишо вернулись к штабелю № 1027 после обеда, они увидели, что Ларошель привязывает его полудюймовой веревкой к соседнему штабелю. Он пояснил:
— Балки основания в порядке; я не понимаю что, чёрт возьми, с ним не так, если только опорные стойки не приподнялись в середине, поэтому он, так сказать, нестабилен. Но я его удержу на месте с помощью этого троса.
Тем не менее рабочие не выказывали ни малейшего энтузиазма при мысли о возвращении к погрузке штабеля. В конце концов Ларошель закричал: