Страница 42 из 166
Прорывы случались даже на периферии Российской и Американской империй. В 1892 году Дмитрий Ивановский обнаружил «фильтрующиеся агенты» – патогены меньшего размера, чем бактерии, – в то время когда изучал болезнь, губившую урожаи в Крыму, Украине и Бессарабии (позже возбудителя болезни назвали вирусом табачной мозаики)[529]. Достойным примером ярчайшего самопожертвования, часто ассоциируемого с подобной работой, была попытка американских ученых, работавших на Кубе – Уолтера Рида, Джеймса Кэрролла, Джесси Лэзира и Аристида Аграмонте, – установить точную причину желтой лихорадки. Следуя примеру Карлоса Финлея, кубинского врача, написавшего диссертацию по данной теме, Кэрролл, Лэзир и Аграмонте добровольно подвергли себя укусам комаров, которые предположительно были переносчиками болезни. Кэрролл серьезно заболел, но сумел выздороветь (это побудило Рида на радостях «выйти в свет и напиться так, что все внутри прокипятилось»). А вот Лэзир умер примерно через три недели. К концу 1900 года Рид и его коллеги подтвердили, что комары переносят небактериальный агент от человека к человеку. Но только в 1927 году Адриан Стоукс изолировал вирус у заболевшего ганца по имени Аcиби[530]. Сам Стоукс в скором времени умер от этой же болезни – как и двое других исследователей из злополучной комиссии по изучению западноафриканской желтой лихорадки[531]. И тем не менее Уильям Горгас, главный санитарный врач Гаваны, довольствовался тем, что комаров признали посредниками, и принял контрмеры – среди которых, помимо прочего, было и заливание керосина в водоемы со стоячей водой. Позже те же меры применяли в Панаме, оберегая рабочих, строивших знаменитый канал.
Эти и прочие прорывы, совершенные в период с 1880-х по 1920-е годы, сыграли ключевую роль в том, что европейцы, как и весь колониальный проект, выжили в тропиках. Африка и Азия стали для западных врачей гигантскими лабораториями. И чем успешнее шли исследования, чем больше было найдено таких лекарств, как хинин, противомалярийные свойства которого открыли в Перу, тем дальше расширялись западные империи, а с ними и важнейшее благо – увеличение продолжительности человеческой жизни. Время «перехода к здоровью» (health transition) – начало устойчивых улучшений в продолжительности жизни – определить достаточно легко. В Западной Европе оно наступило в период с 70-х годов XVII века до 90-х годов XIX века, сперва в Дании, а под конец – в Испании. Накануне Первой мировой войны в Европе практически покончили с брюшным тифом и холерой, а дифтерию и столбняк обуздали с помощью вакцины. В двадцати трех современных азиатских странах, для которых доступны данные – за единственным исключением, – это время пришлось на период с 1890-х по 1950-е годы. С 1911 по 1950 год средняя ожидаемая продолжительность жизни в Индии поднялась с 21 года до 36 лет (хотя за тот же период в Великобритании она возросла с 51 года до 69 лет). В Африке «переход к здоровью» произошел с 1920-х по 1950-е годы, лишь с двумя исключениями из сорока трех стран. Таким образом, продолжительность жизни населения почти всей Азии и Африки начала расти еще до прекращения европейского колониального владычества[532]. Для этого потребовался немалый прогресс в институционализации научных исследований. Парижский Пастеровский институт, основанный в 1887 году, послужил примером для школ тропической медицины, открывшихся в Ливерпуле (1898) и Лондоне (1899), а в Гамбурге появился Институт морских и тропических болезней (1901)[533]. Учреждения в колониальных центрах, особенно Пастеровские институты в Дакаре и Тунисе, продолжали находиться в авангарде исследований. И именно их сотрудники – а также возглавляемые Максом Тейлером их коллеги из Рокфеллеровского института медицинских исследований – наконец изобрели безопасную и эффективную вакцину от желтой лихорадки[534].
И все же «практическое завоевание… тропического мира», о котором говорил Бойс, строилось не только на самопожертвовании. Одно дело – постичь причину инфекционного заболевания и совсем другое – убедить обычных людей принять меры, рекомендованные медицинскими специалистами. Во многих европейских городах это стало очевидным уже в 1830–1831 годах, когда на должностных лиц, пытавшихся не допустить людей к зараженной воде, пал гнев общества. В крымском Севастополе ужесточение карантинных мер в мае и июне 1830 года привело к кровопролитному восстанию на Корабельной стороне, в котором погибли несколько государственных чиновников (в том числе и военный губернатор) и были уничтожены полицейские управления и карантинные помещения. Годом позже в Санкт-Петербурге народный гнев обрушился уже на иностранцев, докторов и опять же полицейских[535]. В 1892 году подобные волнения произошли и в Юзовке (Донецк), шахтерском и промышленном городе в украинском Донбассе, – там врачам опять угрожали те же самые рабочие-мигранты, которым врачи и пытались помочь. В беспорядках, как и в 1340-х годах, проявлялся антисемитский элемент. Сперва восставшие бились с казаками и жгли кабаки, а потом все перешло в полномасштабный погром[536]. Но инфекция усугубляла этнические разногласия не только в России. В Милуоки в 1894 году случилась вспышка оспы, поразив прежде всего немецкие и польские кварталы на юге города, и это привело к яростным столкновениям между недоверчивыми гражданами и местными службами. Все закончилось отставкой Уолтера Кемпстера, главы Департамента здравоохранения[537]. В 1900 году, во время вспышки бубонной чумы, дискриминационные меры предпринимались против азиатского населения – скажем, в Гонолулу сжигали принадлежащие им здания, и 20 января 1900 года это обернулось большим пожаром. В Сан-Франциско доктор Джозеф Киньюн сознательно применял карантинные меры именно против китайского квартала[538].
Возможно, неудивительно, что попытки международного сотрудничества в XIX веке имели лишь ограниченный успех. Первая Международная санитарная конференция прошла в Париже в июле 1851 года, но представители двенадцати стран так и не смогли договориться о стандартных карантинных мерах, призванных справиться с холерой, желтой лихорадкой и чумой[539]. Конечно, свою роль сыграли и различия во взглядах медицинских экспертов на причины холеры. Но прежде всего в спор вступили Великобритания, считавшая традиционные карантинные меры средневековыми препятствиями для свободной торговли, и средиземноморские государства – Франция, Испания, Италия и Греция, – винившие англичан в том, что те принесли в Европу холеру из своей непомерной Восточной империи[540]. «Английская система» предпочитала не всеохватные карантины, а осмотр судов, изоляцию больных пассажиров и отслеживание зараженных. Вероятно, эти меры на самом деле были лучше – но их явно не хватало, чтобы справиться с возрождением бубонной чумы. Международная санитарная конференция 1897 года, прошедшая в Венеции, рекомендовала сдерживать чуму, изолируя больных и сжигая их вещи. К сожалению, пока дома горели, крысы тут же устремлялись искать себе новое жилье[541].
В книге «Хинд сварадж» («Индийское самоуправление»), написанной в 1908 году, Махатма Ганди назвал западную цивилизацию «болезнью» и с презрением отозвался о западной «армии врачей». «Цивилизация не является неизлечимой болезнью, – провозгласил Ганди, – но никогда не следует забывать, что в настоящий момент ею поражены англичане»[542]. В 1931 году, давая интервью в Лондоне, он говорил о «победе над болезнями» как об одном из исключительно «материальных» критериев, согласно которым западная цивилизация измеряет прогресс[543]. Такие жалобы кажутся странно нелепыми, но только до тех пор, пока мы не посмотрим, насколько жестоко колониальные правительства претворяли в жизнь меры по охране общественного здоровья. В Кейптауне во время третьей эпидемии бубонной чумы чернокожих жителей попросту собрали и отправили из окрестностей порта в Уитвлугт (Ндабени), ставший первым из «туземных районов» города. Когда бубонная чума поразила Сенегал, французские власти были беспощадны. Дома заболевших предавали огню; жителей силой выселяли и помещали на карантин под вооруженной охраной; мертвых без последних почестей хоронили в креозоте или извести. Вряд ли стоит удивляться тому, что коренное население ощущало от политики здравоохранения скорее не пользу, а вред. В Дакаре произошли массовые протесты и даже первая в истории Сенегала забастовка[544].