Страница 21 из 34
– Все в порядке, доктор сказал, можно ехать. Не представляла, как мне хочется, пока не стала думать: а вдруг не выйдет, – сказала она, улыбаясь.
Улыбка эта отражала не столько положение дел, сколько ее натуру, беспокойную, жаждущую угодить. У миссис Брин большие карие глаза и ямочки на щеках. Волосы цвета кленовых листьев подобраны кверху и заколоты громадными шпильками, которыми вполне можно убить человека. Платье на ней шерстяное, пурпурное. Пурпурный – основной цвет ее туалетов: «Роберт без ума от пурпура». Они с Брином женаты восемнадцать лет. Познакомились в Университете штата Миннесота, на театральном факультете. Какое-то время миссис Брин была профессиональной актрисой, даже играла Джульетту, но, как говорит один их знакомый, настоящее дело ее жизни – «Роберт и Робертова карьера. Хвати у нее бумаги – она бы завернула весь земной шар и вручила ему в подарок».
На взгляд поверхностного наблюдателя, нехватка бумаги миссис Брин не грозит: она повсюду ездит в сопровождении передвижной горы папок, писем и вырезок. Ее обязанность – вести международную корреспонденцию Эвримен-оперы и вообще следить, чтобы «все было хорошо». В этой второй своей ипостаси она и привезла из Брюсселя пакет с игрушками, которые будут розданы детям исполнителей в Ленинграде на Рождество.
– Если, конечно, удастся вырвать их у Роберта и упаковать. – Она указала на ванную комнату, где в ванне плавала армада заводных корабликов. – Роберт без ума от игрушек. Ужас просто, – вздохнула она, – как все это влезет?
Действительно, и спальня, и гостиная, служившая одновременно конторой, были до отказа забиты предметами, упаковка которых представлялась делом нелегким, вроде громадного качелеобразного механизма под названием «Релаксатор».
– Непременно возьму его в Россию. Он всюду со мной ездит. Не знаю, что бы я без него делала.
– Предвкушаете ли вы поездку на «Голубом экспрессе»? – спросила миссис Брин и преувеличенно обрадовалась, услышав, что предвкушаю.
– О, мы с Робертом все бы отдали, чтобы на нем прокатиться! Будет дивно, я уверена. Рассказов на всю жизнь хватит. Но, к сожалению, – голос ее вдруг преисполнился не слишком искренней грусти, – мы с Робертом решили лететь самолетом. Ну, разумеется, мы вас проводим – а когда поезд придет в Ленинград, будем стоять на платформе. То есть надеюсь. Честно говоря, не могу поверить, что это правда произойдет.
Она помолчала; нахмуренные брови на мгновение омрачили ее непорочный энтузиазм.
– Когда-нибудь я вам расскажу, как все было. Сколько людей хотело этому помешать! О-о, какие удары нам наносили! – Она ударила себя в грудь. – Настоящие, не фигуральные. И сейчас тоже. До последней минуты. – Она глянула на пачку телеграмм на столе.
Бриновские беды и без нее были всем известны. Считалось неопровержимым фактом, подтверждавшимся и рекламой, и слухами, что русские, вдохновленные духом Женевы, пригласили «Порги и Бесс» к себе в страну по собственному почину. На самом же деле Эвримен-опера сама напросилась. Брин, давно решивший, что логическим завершением европейского турне доброй воли станет поездка в Россию, взял и написал советскому премьеру, маршалу Булганину, письмо о том, что «Порги и Бесс» с удовольствием предпримет путешествие в Россию, если СССР согласится ее принять. Письмо, как видно, произвело на Булганина благоприятное впечатление, ибо он переслал его в Министерство культуры – возглавляемую Николаем Михайловым государственную монополию, которая контролирует все сферы художественной жизни в Советском Союзе. Театр, музыка, кино, книги, картины – все это подлежит внимательному, и не всегда мягкому, руководству Министерства культуры. Именно оно, с молчаливого согласия Булганина, и начало переговоры с Эвримен-оперой.
Решение это, разумеется, тщательно взвешивалось – гораздо тщательнее, чем приглашение Comedie Française, гастролировавшей в Москве годом раньше, или английского «Гамлета», чья премьера состоялась опять-таки в Москве этой осенью. Обе труппы были приняты с неподдельным восторгом, но куда ни кинь, а риск тут – и со стороны гастролеров, и со стороны хозяев – был чисто эстетическим. Мольер и Шекспир никак не годятся для сегодняшней политической пропаганды.
Другое дело – «Порги и Бесс»: тут по обе стороны «занавеса» была масса оснований для беспокойства. Опера Гершвина, если глянуть на нее в микроскоп диалектики, прямо-таки кишит микробами, к которым у нынешнего русского режима острейшая аллергия. Во-первых, она до крайности эротична – а это не может не вызвать смятения в стране, где законы до того чопорны, что за поцелуи в общественных местах грозит арест. Во-вторых, она страшно богобоязненна: на каждом шагу подчеркивается необходимость веры в горний мир и рассказывается, как помогает человеку религия («опиум для народа»). Далее, в ней некритично рассматривается вопрос о суевериях (см. «Песню Глупца»). Но главное – там во всеуслышание поется, что люди могут быть счастливы, когда у них «изобилие ничего», – а это уже анафема.
Министерство культуры все это, безусловно, учло, но решило, что пилюля – а это явно была пилюля – вдоволь подслащена. В конце концов, простонародные радости – простонародными радостями, а положение американских чернокожих в «Порги и Бесс» – нищей, угнетенной расы, зависимой от жестоких белых южан и сегрегированной в гетто Кэтфиш Роу, – нельзя было бы изобразить приятнее для Министерства культуры, даже поручи оно это кому-нибудь из своих. В силу всех этих соображений летом 1955 года министерство уведомило Эвримен-оперу, что готово предоставить ей красный ковер.
Заручившись согласием России, Брин задал себе вопрос, как туда добраться. На это требовалось примерно 150 тысяч долларов. Первые газетные сообщения о том, что «Порги и Бесс» «приглашена» в Россию, с разной степенью четкости утверждали, что американский Госдепартамент не только будет душой этого, как говорил Брин, «беспрецедентного начинания», но и обеспечит его, начинания, финансовый хребет. В этом был полностью уверен сам Брин, и не без оснований: в минувшие годы все только и делали, что восхваляли Госдепартамент за моральную и финансовую поддержку оперы «Порги и Бесс», которую «Нью-Йорк таймс» назвала «лучшим в истории послом». Однако после нескольких безрезультатных поездок в Вашингтон Брин обнаружил, что на покровительство друзей с берегов Потомака рассчитывать не приходится. По-видимому, они сочли его начинание слишком уж беспрецедентным или, выражаясь их языком, «политически преждевременным». Короче, ни цента.
В театральных кругах Нью-Йорка бытовала теория, что Госдепартамент опасается использования оперы в пропагандистских целях. Защитники мероприятия считали такую позицию идиотской. По их мнению, уже само то, что опера с такой социальной критикой свободно идет в Америке, снимает пропагандистский эффект. Кроме того, говорили они, Россия увидит негров-исполнителей – явно не нищих, не угнетенных, свободно высказывающихся на любую тему, людей образованных, даже блестящих («В конце концов, – говорила миссис Брин, – у нас есть люди, которые в совершенстве владеют иностранными языками. В совершенстве!»), и это изменит стереотипное представление об американских неграх, благодаря которому книга Гарриет Бичер-Стоу все еще остается бестселлером в Советском Союзе.
Газета театральных работников «Верайети» привела в качестве слуха более простое объяснение госдепартаментского поворота на 180 градусов. Согласно этому слуху, против высказалась Программа международного обмена – филиал Американского национального театра и актерской академии (АНТА), – к советам которой в Вашингтоне прислушиваются. По мнению этой организации, Госдепартамент уже достаточно потратил на «Порги и Бесс» и его средства следует распределять равномернее, включив в культурный обмен большее число мероприятий.
При этом и АНТА, и Госдепартамент выразили Эвримен-опере наилучшие пожелания. Это было никакое не отречение, всего лишь лишение наследства. Но наилучшие пожелания не увеличивали бриновского счета в банке, и пока он соображал, как собрать нужную сумму путем частной подписки, произошло неожиданное. Русские взяли и заявили, что сами все оплатят.