Страница 19 из 34
Русские до сих пор не доставили виз, но громадная труппа – пятьдесят восемь актеров, семеро рабочих сцены, два дирижера, комплект жен и секретарш, шестеро детей с учителем, трое журналистов, два пса и один психиатр – пребывала в полной боевой готовности и прямо-таки горела желанием в ближайшие 48 часов отбыть из Восточного Берлина и через Варшаву и Москву поездом проследовать в Ленинград – расстояние примерно в 1100 миль, занимающее почему-то трое суток езды.
На инструктаж я ехал в такси с миссис Гершвин и квадратным, мускулистым человеком по имени Джерри Лоз, в прошлом боксером, а ныне певцом. Миссис Гершвин, как всем известно, замужем за Айрой Гершвином, братом композитора и автором либретто «Порги и Бесс». В минувшие четыре года она то и дело оставляла мужа дома, в Беверли-Хиллз, и отправлялась с труппой скитаться по свету:
– Айра – коровья лепешка какая-то. Ему из комнаты в комнату перейти – пытка. А я вот, солнышко, прямо цыганка. Обожаю путешествия.
Эта маленькая, хрупкая женщина по прозвищу Ли (сокращенное от Леноры) обожает бриллианты и выходит увешанная ими к завтраку, обеду и ужину. У нее выбеленные перекисью волосы, лицо в форме сердечка и девический голосок. Разговор ее – это случайные, беспорядочно несущиеся вперед обрывки фраз, произносимые звонким, не таящимся от людей шепотом и склеенные ласкательными именами.
– Солнышко, – щебетала она, пока мы сквозь мрак и морось ехали по Курфюрстендам, – вы про елку слышали? Русские устраивают нам рождественскую елку. В Ленинграде. Прелесть какая. Тем более что они вообще не верят в Рождество, да ведь, дорогуша? И потом, Рождество у них гораздо позже. Потому что у них другой календарь. Радость моя, неужели это правда?
– Что они не верят в Рождество? – спросил Джерри Лоз.
– Да нет же, солнышко, – нетерпеливо сказала миссис Гершвин. – Насчет микрофонов. И съемок.
В труппе уже много дней шли разговоры о несоблюдении в России неприкосновенности частной жизни. Ходили слухи, что письма там перлюстрируют, а гостиничные номера полны скрытых камер и микрофонов. Поразмыслив, Лоз сказал:
– Думаю, правда.
– Лапушка, но как же так? – запротестовала миссис Гершвин. – Это же с ума сойти! И где нам тогда сплетничать – в туалете, что ли? И все время стоять и воду спускать? А насчет скрытых камер…
– Думаю, тоже правда, – сказал Лоз.
Миссис Гершвин умолкла и погрузилась в задумчивость, в которой и пребывала до конца нашей поездки. Тут только она не без грусти произнесла:
– Все-таки с елкой – это они молодцы.
Мы минут на пять опоздали и с трудом нашли свободные места в рядах складных стульев, расставленных в репетиционном зале. Зал, с зеркалами во всю стену, был битком набит и жарко натоплен, но, невзирая на это, некоторые из собравшихся, будто уже чуя холодные степные ветры, сидели в пальто и шарфах, специально купленных для поездки в Россию. Процесс приобретения этих предметов одежды оказался пронизан духом конкуренции, благодаря чему во многих присутствовавших было что-то эскимосское.
Собрание открыл Роберт Брин, копродюсер и режиссер «Порги и Бесс». Он представил нам эмиссаров посольства, Уолмсли и Лаури, сидевших за столом лицом к публике. Затем Уолмсли, плотный, средних лет человек, подстриженный под Менкена, объяснил, сухо и растягивая слова, какую «уникальную возможность» являет собой предстоящее турне, и заранее поздравил собравшихся с «громадным успехом», который, он уверен, ждет их по ту сторону «железного занавеса».
– Все, что происходит в СССР, запланировано, а поскольку ваш успех запланирован, я без всяких опасений поздравляю вас уже сейчас.
Мистер Лаури, моложавый, чопорный, напоминающий школьного учителя, видимо, почувствовал, что в комплиментах коллеги чего-то не хватает, и вставил, что Уолмсли, разумеется, совершенно прав, но что «в России вашего приезда ждут с восторгом. Там знают музыку Гершвина. Один мой русский знакомый недавно был в гостях, так там его приятели втроем пропели „Ты теперь моя, Бесс“ от начала до конца».
Исполнители благодарно заулыбались, и слово снова взял Уолмсли.
– Да, среди русских есть и хорошие люди. Очень хорошие. Но у них плохое правительство, – говорил он медленно, с расстановкой, как бы диктуя. – Необходимо все время помнить, что их система правления в корне враждебна нашей. Там такие законы, о которых вы и не слыхивали. Лично я за всю свою жизнь – а у меня большой опыт – ничего подобного не видел.
Тут поднял руку Джон Маккарри. Маккарри играет в спектакле злодея по кличке Краун и выглядит соответственно: большой, тяжелый, зловещий. Вопрос его был таков:
– Допустим, нас в гости позвали. Мы куда ни приедем, нас завсегда приглашают. Так как, идти или нет?
Дипломаты с усмешкой переглянулись.
– Вы, конечно, понимаете, – сказал Уолмсли, – что перед нами этот вопрос не встает. Нас никуда никогда не зовут. Только официально. Впрочем, вас, может быть, и пригласят куда-нибудь. Тогда, разумеется, воспользуйтесь этой возможностью. Насколько мне известно, ваши хозяева разработали обширную программу. У вас минуты не будет свободной. Еще надоест.
Исполнители помоложе от такой перспективы причмокнули, но один из них выразил сомнение:
– Я спиртного в рот не беру. А они, не дай бог, станут произносить эти, как их, тосты, – так как, чтоб, значит, без обиды?
Уолмсли пожал плечами:
– Не хотите – не пейте. Это необязательно.
– Точно, друг, – посоветовал обеспокоенному приятель, – никто не обязан пить, коли не хочет. Не захочешь – мне отдашь.
Теперь вопросы лились рекой. Родители тревожились о детях. Будет ли в России пастеризованное молоко? Будет, но, по мнению господина Лаури, нелишне запастись «Старлаком» – он своих детей поит только им. А воду пить можно? Да, без всяких опасений. Мистер Уолмсли пьет воду только из-под крана. Как обращаться к советским гражданам? «Ну, – сказал Уолмсли, – „товарищ“ говорить не стоит. „Господин“ и „госпожа“ сойдет». – «А как насчет покупок, дороговизна большая?» – «Чудовищная, но это неважно, купить все равно нечего». – «Сколько градусов зимой?» – «До минус тридцати двух». – «А в номере тепло?» – «Очень. Даже слишком».
С главным было покончено, и тут из задних рядов раздался голос:
– Здесь всякие бредни ходят. Говорят, за нами будут хвосты.
– Хвосты? – улыбнулся мистер Уолмсли. – Не исключено. Но это не то, что вы думаете. Если за вами и будут следить, то для вашей же безопасности. Поймите, там на вас будут глазеть толпы. Это не по Берлину гулять. Так что к вам наверняка кого-нибудь приставят. Безусловно.
– Факт тот, – вставил г-н Лаури, – что Министерство культуры очень хотело, чтобы вы приехали, поэтому с вами будут обращаться наилучшим образом, без придирок, не как с другими иностранцами.
Голос из задних рядов настаивал, не без разочарования:
– Мы слышали, что за нами будут следить. И вскрывать письма.
– А-а, – сказал Уолмсли, – это дело другое. Это само собой. Я, например, всегда исхожу из того, что мои письма вскрывают.
Слушатели зашевелились, обводя собравшихся глазами с видом «я же говорил!». Тут поднялась секретарша Роберта Брина, Нэнси Райан. Мисс Райан (Радклифф-колледж, выпуск 1952 года) поступила в труппу три месяца назад, по причине интереса к театру. Она из Нью-Йорка, синеглазая блондинка, высокая, под шесть футов ростом, и очень похожая на мать, без конца фотографируемую светскую красавицу, жену Уильяма Райнлендера Стюарта. Мисс Райан выступила с предложением:
– Мистер Уолмсли, если письма вскрывают, то, может быть, лучше писать открытки? Их можно читать не вскрывая, и они будут быстрее доходить.
Уолмсли явно не видел в идее мисс Райан плюсов – ни в смысле экономии времени, ни в смысле избежания неприятностей. Между тем миссис Гершвин вполголоса уговаривала Джерри Лоза ринуться в бой:
– Ну же, солнышко, спросите его насчет микрофонов!
Лоз поймал взгляд дипломата.