Оглоеды. Рассказы

Егор Евкиров

Оглоеды. Рассказы

Оглоеды

…она пустила в ход зубы,

чтобы перекусить некие нити,

связующие мёртвое и живое…

Илья Масодов

«Небесная соль»

Нина Карповна пересчитала Жене правила проживания в квартире: не курить и шлюх не водить.

Нине Карповне к восьмидесяти. Высокая как жердь старуха, губастая как рыба, широкая как гроб. Причёска «под мальчика», кудряшки в сиреневом цвете. От её дряблой поносившейся кожи тащило содой, пересроченной тушёнкой, древностью и близкой смертью.

Она жила на первом этаже в двухэтажном доме, где сдавала две соседние квартиры. Угловатая ей досталась от сестры, в неё поселился дядя Серёжа, 45-летний мужик, он шофёр, у него над верхней губой растут усы – и он разведён.

В центральную, между ними, въехал Женя. В этой однокомнатке жили её сын со снохой до той поры, пока не пропали оба без вести.

Квартирка крохотная, но Женю это не стесняло. Ведь работал по ночам, возвращался перед рассветом, отсыпался три часа и утром бежал на учёбу. Только по выходным его напрягала никудышная звукоизоляция. Например, сидишь за ноутбуком и слышишь через стенку натужный кашель, монотонное попёрдывание, торопливое шарканье старушки. Укладываешься под вечер на диван, берёшь книжку почитать, а тебе всё чтение обламывает бабка, когда выкручивает громкость телевизора до максимума: то сериал любовный, то колокольный перезвон, то последние известия с фронта. А иной раз раздавались престранные крики её надрывной истерики: «Имка! А ну вылазь! Счас жопу надеру!», или «Наська! Опять говны! Уууу, курва! Придушу найду!».

Временами случались и совсем жуткие вещи. По вечерам под полом раздавалось долгое, но тихое шуршание, редкий треск и макабрическое клацанье, словно некто под половицами точил зубы. И в надавленной темноте, совершенно один в пустой квартире, при освещённом мониторе ноутбука мерещились разнообразные мистические древние, как мир, тайны, в каждом углу будто притаились мрачные человекоподобные тени, под диваном чудились невообразимые существа, да и под столом укрылся невнятный могильный страх, готовый цапнуть тебя за ноги. От яркого наваждения на голове шевелились волосы, а руки покрывались гусиной кожей. И только тупой хохот дяди Серёжи через стенку уносил все надуманные ужасы прочь.

Звуки исчезали к полуночи. Прислушаешься, тишина, как у трупа, но тревожно почему-то, боязно спать, мысли заходят в голову, вдруг чуть прикроешь глаза, сон поймаешь, а нечто уже возле тебя топчется, лапы тянет. Поэтому продолжаешь отсиживать задницу, переписываться с девушкой Машей и закидываться энергетиками.

Будничным утром Женя выбирался на учёбу. Нина Карповна встречалась на лестничной площадке. Она будто специально выжидала, когда он выйдет, дабы сопроводить его на трамвайную остановку.

Старуха везла за собой двухколёсную коляску, пухлую, тяжёлую. Колёса люфтили, погнутая ось скрипела. Женя предлагал ей помощь, но старушка лишь отмахивалась рукой, мол, сама дотащит. Казалось, что бабка двинута, она много говорила о мясе. Она поведала ему, что мясо следует нарезать поперёк волокон, ведь оно станет мягче, и кусок можно легко прожевать. Она дала совет, что лучше для резки мяса пригодится острый нож и деревянная доска. Так мало шансов себя поранить.

Нина Карповна топтала асфальт, шаркали её стоптанные туфли, но шла она быстро, на кривых-то ногах, отчего Женя порой не поспевал за ней. Её левое плечо косило, в сиреневых кудряшках дразнились утренние лучи солнца, и большая грудь, вздымаясь от жизни, свисала до пупа, как мучной мешок.

– На ярманку поеду, – дыша чесноком и благодатью, говорила старушка, утомившись от долгих нудных расспросов о молодых Жениных делах. – Мяса продам. Куплю соли, пяску. А чо – пясок там дешёвый, всего сорок восимь рублёв за кило. А в магазене уже писят шесть. Это только за кило! Видал, наценка! Дурят народ. Оне думают, што у меня пенсия – резина! Сча-ас!

И она расстроено отлячивала нижнюю губу и дальше катила коляску.

По пятницам, когда у Жени удавались выходные, к нему в гости заглядывал дядя Серёжа. Он заваливался в тапках, без майки, в трико, а в руке бережно стискивал за горлышко штоф водки.

Дядя Серёжа ничего не пил, кроме водки. Даже пиво не приветствовал.

– От пива вымя лезет! От водки кол стоит! – опытным путём подтверждал дядя Серёжа, словно прожил не один век.

Женя расчленял колбасу и шинковал хлеба ради закуски.

Так засиживались до поздней ночи в кухонном сиянии лампочки, уговаривали рюмку за рюмкой, коптили глазами мушкару под потолком, либо вникали в беспощадный смысл ночи, оплетающейся за оконным переплётом, и судорожно вспоминали баб. «Бабы» – единственная стоящая тема, приемлемая для дяди Серёжи, он и развёлся-то из-за баб.

– Мужик полигамен, и не ебёт! – говорил он, словно небу завещая.

На третьем стакане дядя Серёжа высвобождал мысли о бабах, его усы оживали, рот заикался, будто из «шмайсера» стрелял.

– Ты-ты-ты-ты-тёлку на-ашёл, – часто смаргивая, начал он внезапно, как всегда. – Ма-ма-ма-моледнькая. Ровня те-те-те-те-тебе. Мож, чи-чи-чи-чи-чуть старше. Пы-пы-пы-пы-попка персик, гы-гы-гы-гы-грудь на-аливная. Гы-гы-гы-грю ей, мож, к тебе? А она, мы-мы-мы-муж. Ви-ви-ви-вилы! А ты-ты-ты-ты-трахаться охота – и ей, и мне. Мы-мы-мы-муж ленится, пы-пы-пы-прям ка-ак брат с сестрой. Ха-ха! Хочу её пы-пы-по-тихому сюда привести, уф-уф и пы-пы-пока. Ты-ты-ты-толька ба-абка эта пы-пы-пы-противная! Блядунь не-не-не води! На-ашёл с кем связаться. На-на-надо съезжать. Это не-не-не дело. Ба-абка как ви-ви-ви-вертухай. Я эту ебобошку пы-пы-по-тихому приведу и ты-ты-ты-трахну! Хуле!

Женю тревожили сомнения.

– А вдруг узнает.

– Не узнает. Ну-ну-ну и узнает – и чи-чи-чи-чё такого? Один ры-ры-раз не приговор.

– Так обидится. Сказала, ну.

– Не обидится. Пе-пе-пе-переобидится. Чи-ч-чи-чё я мы-мы-мо-огу сделать? Шишан зы-зы-зы-зовёт! А для дел ры-ры-ры-ручных я староват.

– Как знаешь. Я б не стал.

Дядя Серёжа хмыкал усами, поглаживал оседающую водку в урчащем пузе. Он, казалось, был доволен собой. Вот только он не знал, что Женя однажды лунной ночью возвращался с любовного свидания. Всё с Машей прошло мило. Они держали друг друга в объятиях, с перерывами на поцелуи говорили о звёздах, о море, о закатах, о мечтах, о скором счастливом будущем. Проводив подругу до дома, Женя на крыльях любви полетел пешкодрапом домой, неся счастье в животе, под крышкой черепа живые размышления, и сердце пускалось в пляс, будто не родное. На губах пылал аромат её помады.

Вскоре посреди высоченных тополей замелькало знакомое двухэтажное кирпичное здание, которое ему представлялось в воображении молчаливым таинственным уродцем, вселяющим необъяснимое чувство паники. Опьянённый страстью Женя решил пойти не палисадником, а срезать через колючие кусты ремонтантной малины, цепляющейся за одежду, как ненасытное чудище когтистой лапой. Он свернул за угол, минуя старушечьи окна.

Вдруг любопытство проткнуло голову. Женя на стекле увидел отражение своего колючего взгляда и щель не до конца занавешенных штор. Чьё-то движение привлекло его там, и, когда он смог разобраться в увиденной картине, то серьёзно так обомлел. Он отвердел как столб, даже не осознавая того, что может быть замеченным. Зрелище, происходящее в глубине старухиной берлоги, целиком поглотила его, как Левиафан. Его настолько иссушило представление, что Женя отказывался верить своим глазам.

Голое, рябое туловище дяди Серёжи неуклюже соскользнуло со сморщенного куска старой плоти, постояло секунду-другую, как бы в раздумьях, снова шевельнулось, подошло, видимо, к столу, что-то мгновенно нашарило руками. После недолгих манипуляций вспыхнул огонёк, осветив мокрые усы, блеск пота на лбу и удовлетворённое блаженство в окосевших глазах. Дядя Серёжа затянулся, втягивая щёки, выдохнул с небывалым наслаждением и откинул голову к потолку, будто хотел разглядеть в нём нечто прекрасное и истинное. Пахло сигаретным дымом.