Страница 6 из 16
Вот опять настали юбилейные зарубежные дни памяти Гоголя, дни светлой грусти об отзвучавших навеки «Вечерах на хуторе близ Диканьки», дни повторных, жгучих очарований яркого, тициановски-живописного «Тараса Бульбы», дни неумирающего смеха сквозь слезы в «Ревизоре» и «Мертвых душах»…
О Гоголе накопилась огромная, пестрая критическая литература, в которой чистая наука всегда уступала первое, незаслуженное место тенденциозной полемике с сокровенным политиканским душком.
Гоголя пытались «утилизировать» старомодные, «благонамеренные» марксисты философствующего толка в духе П. Б. Струве3, – Гоголя «сделали» их антиподы, празднующие теперь в Москве юбилей Гоголя, как самого «классового» писателя, «лукавого» революционера своей эпохи, Гоголя проклял неистовый В. В. Розанов, как «идиота» в своих «Опавших листьях», – за гоголевскую иронию, за желчь гоголевской сатиры, за гоголевский «дьявольский» скепсис и демонический пессимизм гигантского размаха4, – выше Анатоля Франца5 и глубже Шпенглера6, Барбюса7 и Ромена Роллана8…
Скорбные слова пророка Иеремии осеняют одинокую могилу Гоголя: «Горьким смехом моим посмеются»9.
Разве виноват самобытный, «избяной», из русских, гений этого великого малоросса в том, что: «Поет уныло русская девица, как музы наши, грустная певица… Всей семьей, от ямщика до первого поэта, мы все поем уныло: печалию согрета гармония и наших муз и дев, но нравится их жалобный напев»10…
Светлая грусть Гоголя, «сквозь видимый миру смех и невидимые, незримые слезы», волной идеализма и гуманизма пролилась в «филантропическое» направление новой русской литературы: Лев Толстой, Тургенев, Достоевский, Некрасов, Гончаров, Григорович, Чехов, Златовратский11, Засодимский12, Короленко, Куприн, Зайцев, Л. Андреев, А. А. Измайлов13, – все они вышли из-под благостной сени гоголевской любви и жалости к мельчайшей пылинке человеческой, к невзрачному «иксу» из толпы земной, Акакию Акакиевичу из великой и бессмертной «Шинели» Гоголя.
«Писатель, если только он – волна, а океан – Россия, не может быть не потрясен, когда потрясена стихия»14, – честно писал поэт гражданской скорби Некрасов, и поэтому для нас образ Гоголя, великий и совершенный, сияет светом вечным и радостным, независимо от того, как подойти к его писательской сущности: со стороны ли булгаковско-бердяевской мистики, розановского метафизического фанатизма, некрасовского «гражданства», «достоевщины», под углом зрения «лишних людей» Тургенева или «хмурых людей» Чехова.
Пушкин, Лермонтов, Гоголь – вечно пребудут теми вершинами невечернего света и неопалимой печали, вещие тени которых синими весенними грезами легли на души наши с ранних дней отрочества, провожая нас до порога могилы.
И, конечно, прав Борис Пильняк, уверяя, что Пушкин именно начинается там, где кончается учебник школьной истории русской литературы, там же «начинается» Гоголь, загадочный, непонятый современниками, увенчанный благодарным потомством за то, что: «Чувства добрые он лирой пробуждал», – подобно Пушкину и Лермонтову, Гоголь, – духовный брат Тараса Шевченко и в то же время – самый русский из русских, и самый «всечеловеческий», как гражданин мира, как Лев Толстой…
Кольридж очень метко назвал Шекспира «мириадмайндед»: бесчисленно-разнообразным.
Это определение ближе всего подходит к гению Гоголя, величайшего писателя и несчастного, одинокого человека.
С. Курбатов
Николай Васильевич Гоголь. К 125-летию дня рождения
125 лет тому назад, 19 марта 1809 года родился в местечке Сорочинцах Николай Васильевич Гоголь. 21 февраля 1851 года он скончался в Москве.
Слава Богу, проходит, кажется, то время, когда мы привычны были передавать о значительном человеке главным образом его биографические сведения:
– Учился в Полтавской гимназии, потом в Нежинской. Служил в Петербурге… Ездил за границу…
Сколько народу учатся в Полтавской или в Нежинской гимназиях, ездят за границу! В сущности, можно подобрать для Гоголя пару, такого же человека, идущего в одинаковых биографических данных, да еще за такую короткую жизнь, как его. Гоголь ведь жил на этом свете всего 41 год… 41!
Ясно, что не биографические данные освещают жизнь писателя… Не то, какое платье он носил, какие перчатки… Это все внешнее, все выражает лишь нашу бедность в выражениях… Выражает то, как мало мы понимаем, почему дело Гоголя не умерло после его смерти, а живет и ширится, несется вперед, как лавина, уже в продолжение ста лет…
Кроме внешних, биографических данных, – в деле Гоголя есть еще смысл, великий, тайный, переданный им целиком в наше распоряжение и до сей поры неосознанный нами. Смотрите, читайте этот том, который я вам оставил!.. – заповедовал Гоголь. Как во время океанографических экспедиций на палубу судна подымается снаряд с великих глубин, которые заключает в себе образцы жизни глубин, так и Гоголь вытянул это ведро из таких глубин человеческого сердца и влил это ведро в такие формы, что содержание его до сих пор потрясает нас и до сих пор в сущности не изучено…
Передавать о великом писателе только биографические данные – это значит уклоняться от обжигающего огня содержания его творений… Гоголь весь пылает этим огнем: он доставал из глубины человеческого сердца даже не воду океана, а лаву… Понять писателя – это значит произвести внутреннюю революцию, переменить весь собственный строй души, зажечься тем же, чем горит и он. «Прочитать» – одно, «понять» – совершенно другое… «Понять» – по-ять, взять в душу, переломить свой собственный взгляд на вещи, думать его мыслями, его строем мысли, увидеть впервые то, что увидал уже этот писатель…
Что же увидал Гоголь?
Гоголь сначала в своих произведениях увидал то, что мы никак не может увидать в жизни: Чертовщину…
Верим мы в черта? Спросите любого – скажет нет… А я помню рассказ «Вий» с того вечера, когда я выслушал его содержание от таких же пяти-, шестилетних мальчишек, как и я, которым прочитал этот рассказ какой-то знакомый, ухаживавший за их матерью-вдовой… Эта гоголевская чертовщина связана в наших душах с чисто фрейдовскими глубинами, чем-то подсознательным, загадочным и страшным, от чего никак не отмахнуться… Среди нашей реальной жизни нет-нет да и всплывет какое-то неясное, неосознанное загадочное пятно, которое мелькнет и исчезнет, словно его и не было… Так – померещилось… Лишь останется в душе этот холодок… На это пятно прежде всего и уставился Гоголь…
Существует ли это видение? Мы не знаем!.. А вот жутковатый-то холодок – несомненно существует… Мы вот знаем, что покойник не встанет… А когда мы вместе с остроносым Тоголем вглядываемся в его желтое мертвое лицо, то тут мы совершенно ясно чувствуем, что в том, что этот живой человек стал покойником, – присутствует какая-то страшная сила, инертная, злобная, и что мертвенность покойника – есть жизнь этой силы… Вот-вот вскочит и пойдет чертить!..
Гоголь за руку подводит нас к тайнам… Указывает на них… Указывает на них в плотной, реальной обстановке, с юмористической усмешкой.
– Поэтому он реалист, был крепко признан за такового. Но впервые поняли-то Гоголя до известной степени верно – только символисты…
– Фу, ты дьявол!.. Фу, какой дьявол, – пишет про него В. В. Розанов… – Ничего, нигилизм!.. Сгинь, нечистый… Никогда более страшного подобия человеческого не приходило в нашу землю…1
А ведь Гоголь писал то, что существует в душе человеческой, под ее видимой реальной оболочкой… Вот точно так же, как под биографией писателя – под его школой, шляпой, перчаткою, имеется смысл его произведений…
– Ничего! Нигилизм! – ругался Розанов… – Ну, а «Старосветские помещики»? или это тоже «ничего, нигилизм»?
В двух старичках – Афанасии Ивановиче и Пульхерии Ивановне – Гоголь вскрыл такую нежность человеческой души, такую спаянность, сближенность человеческого духа, которую только могли провидеть глубочайше посвященные в мистерии древние… «Филемон и Бавкида» – эта прелестная сказка древности, запечатленная Овидием2 – вскрывает ту же сущность, которую увидал в мире потом собственными глазами Гоголь… Жизнь ведь это – метаморфоза, перемена форм!