Страница 10 из 16
Неизменные великороссийские симпатии и устремления Гоголь показывает в замечательной литературной статье «О сущности русской поэзии». Он начинает в ней свои суждения опять с Петра I и с Ломоносова и кончает современными ему русскими писателями. Замечательно, что в длинной серии литературных имен почему-то не упомянуто Гоголем ни одного поэта-украинца. Мы не имеем права делать отсюда заключения, что Гоголь не признавал или не ценил украинских поэтов: это было бы совершенной неправдой. Но, говоря только о русских поэтах, Гоголь, как писатель, стоит на общерусском пути: он ценит тех поэтов, которые посвятили свое творчество общерусской идее и которые являются представителями духа великого русского народа, а не одной какой-либо части его или области; общее выше частного, отдельного, хотя бы последнее было по-своему истинно прекрасным. Опять здесь сказался высокий русский патриотизм Гоголя. По той же причине высшее преклонение перед всеми поэтами Гоголь отдает великому русскому поэту Пушкину, как своему вдохновителю: «моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним», – писал Гоголь по случаю его смерти одному из своих друзей.
Тема нашей статьи столь важна и обширна, что обстоятельно раскрыть ее здесь не представляется никакой возможности, а приходится только коснуться ее в общих чертах, в виду ее важности по требованию современного момента русской жизни, и чтобы в этот момент кстати помянуть Гоголя добрым словом и искренней благодарностью, как учителя жизни.
Поистине велик Гоголь, как художник, как мыслитель и как русский патриот.
А. Амфитеатров
Столетие «Миргорода»
29 декабря 1834 года (9 января 1835 года по н. ст.) вышла из цензуры, и, значит, родилась на свет первая часть «Миргорода» Н.В. Гоголя, содержавшая «Старосветских помещиков» и основную редакцию «Тараса Бульбы».
Афанасий Иванович с Пульхерией Ивановной празднуют столетие своего литературного бытования, а вместе с ними и богатырь Тарас с сынами Андреем и Остапом, и Янкель, и Мардохай, умный, как сам Соломон, и все наши знакомцы-любимцы, милые с детских лет призраки из украинской героической эпопеи.
Любопытно это сочетание: появление на свет двойнею чуть ли не самых противоположных по духу, характеру и тону творений Гоголя.
Изумительный литературный Янус1 в «Миргороде» как будто захотел явить России, в виде программного введения в свое будущее творчество, оба свои лица: равную способность к реальной правде и к условности красивого вымысла.
Уже далеко позади, в XIX веке, осталось время, когда Гоголя, по долгому «оптическому обману», внушенному авторитетом Белинского, считали и канонически провозглашали «реалистом».
Двадцатый век успел разобраться в этом формальном заблуждении. Сыновья часто бывают очень похожи на отцов, но из этого отнюдь не следует, что отец повторяется в сыне. Так и из того, что Гоголь – родитель русского литературного реализма, совсем не следует, что он сам принадлежал к вызванной им «натуральной школе». Он лишь соприкасается с нею отчасти, так сказать, одним боком.
Настолько отчасти, что, собственно говоря, «Старосветские помещики» – единственное крупное творение, где Гоголь является безусловным и безукоризненным гением беспримесного реализма – поэтического, пушкиноподобного.
Другим таким же беспримесно реалистическим совершенством можно назвать лишь маленькую «Коляску». Недаром обе эти вещи так любил Пушкин. Говоря о «Миргороде» в критической заметке «Современника», он с особенною ласковостью рекомендовал читателям «Старосветских помещиков» – «эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления». Для «Тараса Бульбы» Пушкин ограничился короткою отметкою, что его начало «достойно Вольтера Скотта»2.
Литературный реализм есть прямое отражение наблюдений жизни. В настоящее время историческая критика выяснила или, вернее, осмелилась заметить, что Гоголь наблюдал мало и лениво; писал же, полагаясь на силу своего вымысла, – по преимуществу – гениальною догадкою, брал чутьем. Таким образом, в отцы литературного реализма попал он случайно и даже против воли. Должен был усыновить детище, подкинутое ему Белинским, как передовым глашатаем культурных потребностей века.
И вот произошла роковая ошибка. Приняв видимость Гоголя за суть, Белинский сочинил и внушил современности своего Гоголя, реально-публицистического. Зачарованный сатирическою оболочкою Гоголева дара, критик не разобрал – и не хотел разбирать – какое зерно в ней таится. Белинский перед Гоголем похож на человека, который стоя у моря и любуясь, как в его ряби качаются отражения берегов, забывает о бездонности морского зеркала и не подозревает его глубинных тайн.
Случилось так потому, что Гоголь, мистик и фантаст по натуре, был в то же самое время одарен на редкость быстрою хваткою изобразительности. Это, по существу, добавочное и служебное свойство его гения было ошибочно принято, благодаря своей яркости, за основное. Таким образом, Гоголь – едва ли не самый романтический из всех русских романистов, наиболее глубокий и смелый символист-обобщитель, неугомонный мечтатель, суеверный сновидец, «сензитив», иллюзионист, гиперболист, даже иногда галлюцинат и всегда колдун волшебного вымысла, – был возведен в сан верховного жреца в храме русского реализма. А «гоголевские типы» были объявлены живой картинной галереей тогдашней русской действительности. По-нынешнему бы сказать, моментальными фотографиями, но тогда фотография еще была в пленках и едва шевелилась.
Напрасно пытался разъяснить себя сам Гоголь. Его символические самотолкования принимались как бредни капризного чудака, у которого с большого успеха ум за разум зашел и он сам не знает, чего хочет. Яркая изобразительность Гоголя оказалась авторитетнее воли изобразителя, творение вступило в полемику с умыслом творца.
В «Развязке Ревизора» Гоголь заставил «Первого комического актера», т. е. М. С. Щепкина3, единственного из исполнителей «Ревизора», кем он остался доволен, выступить оратором-толкователем тайной символики великой комедии. Тут и «душевный город», какого «нигде нет», но он «сидит у всякого из нас», и Хлестаков, как ложное пугало общества, «светская совесть». И фразы Городничего – шепот нечистого духа. И жандарм финальной сцены – «вестник о настоящем страшном ревизоре, который ждет нас у дверей гроба»4. И так далее. Однако, никто иной, как именно М.С. Щепкин, «венок на голову», поднесенный ему автором за исполнение роли Городничего, принял, но авторское толкование решительно отверг:
– Нет, Николай Васильевич, – сказал он, – я своего живого Сквозника-Дмухановского вам не уступлю.
Да и как было уступать? При первом представлении «Ревизора» в Таганроге, после сцены Городничего с купцами публика, как один человек, обернулась к ложе местного полицмейстера и, называя его по имени, возопила:
– Это вы! Это вы!
А полицмейстер, положив руку на сердце, растерянно отрекался:
– Совсем не я! Ей-Богу, не я! Это ростовский, ей-Богу, ростовский!
Когда символически задуманный тип (если только символы «Ревизора» и «Мертвых душ» были действительно задуманы Гоголем, а не придуманы им после) сливается с жизнью до такой тесной близости, что может путешествовать из города в город, из веси в весь, всюду находя себе живое подтверждение, – естественно и непременно, что жизнь и современность осилят в интересе и любви общества символическое устремление писателя. Блеск зримой поверхности надолго заслепит глаза на незримую глубину.
Надо было пройти многим десятилетиям, чтобы из-под Гоголя-реалиста, даже натуралиста, выглянул, в новом очаровании, Гоголь поэт-философ, созерцатель-ясновидец некоего обособленного от реальной сутолоки мира, который, правда, отражает ее, – да! Но в каком преломлении? В зеркале мало-мало что не «четвертого измерения», в бездне, где живут вечные идеи Платона и «Матери» Гетева «Фауста», – «где первообразы кипят»5.