Элегантность

В жизни каждой женщины наступает момент, когда она готова, что называется, сняться с якоря.

Неудачное приключение с Оливером Вендтом сыграло свою роль. Но дело не только в нем. С тех пор прошло две недели, и я наконец получила почтовое уведомление о состоявшемся разводе – сухое и безликое, как счет за газ. Послание это более чем красноречиво объясняет, что я свободна и одинока. То есть не жду чьих-то телефонных звонков, не привязана ни к кому и ни к чему, даже к былым связующим нитям или к надеждам на какой-то проблеск в будущем. И теперь, когда в фокусе оказались только я и моя жизнь, мне становится ясно, что мое время в театре «Феникс» тоже подходит к концу.

Когда-то я считала эту работу раем. Я начинала билетером и, выйдя замуж, подрабатывала даже по выходным себе на карманные расходы. Теперь я старший менеджер по продажам. Не стану отрицать, что, если бы дела с мистером Вендтом обернулись иначе, я могла бы до сих пор с дурацкой улыбочкой на лице радостно сочинять отчеты по продажам билетов, но теперь, когда мысль о том, что я могу столкнуться с ним где-нибудь в коридоре, больше не наполняет меня трепетом, я вынуждена сосредоточиться только на имеющейся работе. А она скучна.

– Я подумываю о карьере, – говорю я Колину как-то за обедом.

– Вот как? Интересно, какой же – пожарного или полицейского?

– Нет. В «Роял-опера-хаус» есть место в плановом отделе. – И после некоторого колебания сообщаю: – Вообще-то я уже подала заявку, и на следующей неделе у меня собеседование.

Я жадно жду ответа Колина – в конце концов мы проработали вместе столько лет. Но он только устало вздыхает.

– Звучит красиво, Узи. Расскажешь потом, чем кончилось.

Он гоняет вилкой по тарелке остатки рыбной запеканки. Происходит явно что-то не то. Я ждала совсем другой реакции, думала, он будет разочарован или даже разозлится, но была совершенно не готова встретить с его стороны такое полное отсутствие интереса.

– Кол, ты сегодня какой-то рассеянный. У тебя все в порядке? – спрашиваю я.

Он грустно качает головой.

– Боюсь, с этим ничего не поделаешь.

– Ничего не поделаешь с чем? – напираю я.

Он смотрит на меня, и на его лице самое печальное и безрадостное выражение, какое я когда-либо видела.

– Эта история, Узи, стара как мир. Я влюбился.

Я смеюсь с облегчением.

– Так это же прекрасно! Ты должен быть на седьмом небе от счастья! Разве не так?

Он отодвигает тарелку с еще более подавленным видом.

– Это конечно. Только проблема в том, что он даже не знает о моем существовании. Для него я просто старый потасканный педик.

Мне почему-то сразу же представляется семнадцатилетний юнец в школьной форме.

– И сколько же ему лет?

– Двадцать три, – провозглашает Колин с энтузиазмом конферансье, раздающего призы.

– Так это же прекрасно, милый! Что здесь плохого? Ты меня прямо напугал. Я уж было подумала, что ты вдарил по школьникам.

Он снова качает головой.

– Ты не понимаешь, Луиза. Этот юноша – Адонис, абсолютное божество. Такие, как он, могут посмотреть в мою сторону дважды, только если я окажусь богатеньким сахарным папой. А теперь давай прикинем, какой из меня богатенький сахарный папа – три толстовки от «Армани», жалкая квартирка на Стритхем и проездной билет на автобус.

Я не могу поверить своим ушам.

– Кол, как тебе не стыдно! Как ты можешь так говорить! Ты не только незаслуженно очерняешь себя, но еще и несправедлив к нему! Неужели ты действительно так плохо думаешь и о нем, и о себе? А если он и вправду таков, как ты говоришь, тогда я не понимаю, зачем ты вообще гоняешься за ним!

– Я не гоняюсь, я тихо сохну от любви, – поправляет он меня. – Вот почему я, собственно, и позволяю себе такие горькие искаженные суждения о предмете своей страсти. Кроме того, не знаю, поймешь ли ты, – прибавляет он немного высокомерно. – Я мучаюсь состоянием, о котором ты можешь только догадываться. Это не просто любовь, это не просто безответная любовь… Это любовь, которая не смеет заявить о себе.

Эти исполненные трагизма признания я пропускаю мимо ушей.

– И где же ты познакомился с этим Адонисом? – Мне представляется жеманная, виляющая попкой фигура из ночного гей-клуба.

Но Колин краснеет и, как четырнадцатилетний подросток, начинает теребить лямку рюкзака.

– Он… Я познакомился с ним, когда ты посылала меня с гранками в типографию:

– В типографию?! – Я не верю своим ушам. – Кол, ты что, влюбился в Энди из типографии?

Он удивленно смотрит на меня.

– А ты знаешь его имя?

– Конечно! Он просто прелесть! Он занимается нашей продукцией, и я знаю его тысячу лет.

– Энди… – Он произносит это имя с благоговением, словно взывая к жизни какой-то магический образ.

– Кол, да где же тут любовь, которая не смеет заявить о себе?! Энди – это же наш печатник! Он просто прелесть, душка, только пригласи его куда-нибудь!

Он снова мнется и мямлит, как четырнадцатилетний подросток:

– Н-ну… я не знаю… Я подумаю об этом…

– Нечего думать, надо действовать!

Он опять бормочет что-то неразборчивое, где несколько раз повторяются слова «но», «не могу» и «Адонис».

– Ладно, расскажи-ка лучше, что это за собеседование, – говорит он вдруг, явно решив сменить тему.

– Прости, что не сообщила тебе раньше, просто не видела смысла упоминать об этом, пока не получу место.

– Да еще в плановом отделе! – На этот раз он явно слушает меня. – Это же шикарно!

Я улыбаюсь, и он берет меня за руку.

– Значит, ты уходишь от нас, да?

Я киваю.

– Пора двигаться дальше, милый. Пора.

Все следующие дни я делаю то, чем обычно занимаюсь, когда грядут большие перемены: паникую. Я паникую по поводу своего послужного списка, по поводу своего возраста, отсутствия опыта и навыков, по поводу прически и одежды, в которой явлюсь на это собеседование. Я трясусь при мысли о том, что будет, если мне дадут эту работу, и что будет, если не дадут, представляю, о чем меня будут спрашивать, а главное, как я смогу ответить на все эти каверзные вопросы. Я сижу в одиночестве за столиком в служебном буфете и бормочу под нос воображаемые ответы, пока один из коллег, наблюдающий за мной со стороны, не подходит ко мне и не признается, что я начинаю пугать их всех.

А между тем Колин, похоже, воспрянул духом. Он не только избавился от депрессии, но еще и приобрел явно более здоровый и бодрый вид. Когда я наконец отвлекаюсь от заботящих меня мыслей, то с удивлением обнаруживаю, что он поистине преобразился.

– Ты отлично выглядишь, – замечаю я, когда он одним легким прыжком добирается от своего стола до шкафа с бумагами.

Он загадочно улыбается.

– Ты что, похудел?

Я все никак не могу определить, в чем заключается эта тонкая неуловимая разница. Мне, конечно, хочется пощупать его, разглядеть поближе, но я не могу, и это меня бесит. Я еще больше злюсь и, не выдержав, раздраженно спрашиваю:

– Ну же, скажи, что ты с собой сделал?

– Господи, Узи, ну что ты бесишься! – Он хихикает, но, видя на моем лице психопатское выражение, осторожно прибавляет: – Я и сам хотел тебе рассказать. Это новая формула загорелой кожи. Очень любопытная штука – выглядишь на десять лет моложе и сразу теряешь несколько килограммов. Для нас, лондонцев, отсыревших от вечных дождей, вещь просто незаменимая! – Он наклоняется ко мне поближе. – Я даже собираюсь на обратном пути заехать в типографию и попробовать заманить Энди куда-нибудь выпить. Нет, тебе явно надо тоже попробовать эту штуку. Со мной она сотворила чудеса.

Я смотрю на него скептически.

– Неужели ты говоришь об этой оранжевой жиже в бутылочке?

Он похлопывает себя по щекам.

– Когда я сегодня вернусь домой, если я сегодня вернусь домой, я покажу тебе кое-что. Обещаю.

И, не дожидаясь моего ответа, он куда-то уносится.

Вечером, возвращаясь в одиночестве на автобусе домой, я задумываюсь над тем, могу ли я себе позволить накануне собеседования воспользоваться маленькой бутылочкой, которая сотворит чудеса и с моей кожей. Ведь преобразила же она Колина таким сказочным образом, наверное, не принесет вреда и мне. В общем, я решаю поймать его на слове.