Плебейка

– Садись, поешь сначала, а потом расскажешь, кто ты и как здесь появилась. – А потом повернулся к девочке: – и ты, Авила, приступай уже к трапезе. Скоро в школу.

Да у них тут патриархат? Или просто дед – глава семьи? Я попыталась вспомнить, как в Римской империи обстояли дела с гендерным равенством, и какие права были у женщин. Хотя Авила, что меня привела, не кажется угнетенной и забитой. А вот женщина, пьющая что-то молча в конце стола, очень даже.

Я взяла чистую плоскую тарелку. Они стопочкой стояли на краю стола. Есть хотелось зверски. Авила тоже подтянула к себе блюдо и принялась накладывать всего понемножку. Сервировка впечатляла. Было много видов сыра, и мягкого, и твердого. Ну его не только в средиземноморье любят, во Франции тоже множество сортов. В пиалах плавали оливки в различных маринадах. В каждой из них лежала дырявая ложечка для вылавливания. Огромное количество разнообразной выпечки – круглый хлеб, маленькие пышные булочки, посыпанные какими-то злаками, несладкие лепешки, тонкие лаваши. В узких длинных тарелках – нарезанная ветчина, колбаски и много всего другого. У меня разбежались глаза. Хотелось попробовать все и сразу.

Гостеприимство было истинно средиземноморским, пока я не утолила голод, все молчали и только искоса на меня поглядывали. Девочка – со страшным любопытством. Дед с женщиной осторожно и сдержанно.

– Меня зовут Клавдий Просперус, – важно произнес старик, когда я со вздохом отставила чашку, чувствуя себя раздутым шариком. Значит, допрос начался с рассказа о хозяевах. – Эти две девочки – мои внучки, Авила и Аврора.

Девушка, что привела меня, весело улыбнулась и помахала ладошкой. Жест почти «наш», так могла мне махнуть и моя подружка в универе или кафе. Женщина просто кивнула. Странно, Авроре на вид хорошо за тридцать. Или ее старит мрачное выражение лица?

– Я родился и вырос в Лютеции. Мой отец Максимус и дед Калистус похоронены здесь, на берегах Секваны. – Его речь была странной. Словно он не говорил, а пел песню, рассказывающую об истории своей жизни. Лютеция, Секвана… Значит Париж и Сена имеют древние, еще доримские названия. Жаль. Это говорит о том, что разделение миров произошло гораздо раньше, чем я предполагала.

– Я хорошо помню имена сорока прямых предков и не даю своим потомкам забыть их, – продолжал он.

Я вежливо кивала, не зная, как реагировать. На первом курсе у нас был небольшой факультатив, называвшийся «Родовая культура семьи». Я даже реферат писала на эту тему. С трудом нам – родителям и мне, удалось отследить имена всего шести поколений, и то только потому, что живы были бабушки и дедушки. Я нарисовала короткое генеалогическое дерево и успокоилась, получив пять. У моих одногруппников дела были и того хуже. Лектор вещал о том, что знать и помнить своих предков необходимо. Сравнивал род с корневой системой деревьев. Чем она сильнее и обширнее, чем глубже уходит в землю, тем сильнее и крепче семья, ее здоровье, благосостояние.

И да. Клавдий говорил лишь о мужчинах в своем роду, значит, здесь процветает патриархат. Статусы, роды, авторитет. Махровая древность.

– У тебя странный акцент, – голос старика прервал мои мысли. Я вскинула голову. – Ты издалека?

– Угу, – ответила коротко.

На меня уставились три пары глаз. Они ожидали продолжения, но, увы – его я еще не придумала. И чем я только занималась несколько часов на крыше? Внутренний голос тотчас же ехидно подбросил ответ – ерундой занималась, сетовала на судьбу, плакала и роптала на загубленную жизнь.

После еды жутко хотелось спать. Я едва не вывихнула челюсть, сдерживая зевки. Сняла очки и потерла глаза, прогоняя сонливость. Вдруг прямо перед собой я увидела Латова, выходящего из черного входа отеля. Он прошел сквозь меня с таким злым выражением на лице, что я испуганно отшатнулась и чуть не упала со стула.

– Какие странные очки, – старик взялся за дужки и посмотрел сквозь них с внутренней стороны. – Зачем эти калитки?

Я еще немного поразмыслила и решила рассказать правду. Как там писал Булгаков? «Правду говорить легко и приятно»? Да и не очень хорошо у меня получается выдумывать. Тем более, так, с ходу. Старик и две девушки, сидящие передо мной, выглядят адекватными, надеюсь, здесь не сжигают на кострах и не садят попаданок в тюрьму.

– Меня зовут Ксения Белкина, – произнесла я, – и я пришла из другого мира…

Через десять минут Авила, все это время сидящая с открытым ртом, вдруг вспомнила, что почти опоздала на первый урок.

– Вечером мне расскажешь! – крикнула она и выскочила из комнаты, чтобы через минуту выехать из-за угла дома на чем-то похожем на самокат, но без колес. Он плыл по воздуху на расстоянии около тридцати сантиметров от земли. Как та повозка, что я видела в Москве.

Повернувшись к Клавдию, я увидела, что тот смотрит на меня с насмешкой. На лице явно обозначилось недоверие.

– Значит, говоришь, разделились, – пожевал губами он, – и когда же?

Я пожала плечами.

– Не знаю. Может быть тысячу лет назад, может пять.

– Невозможно, – он нахмурился, – никогда о подобном не слышал.

Почему-то я не удивилась. Было бы странно, если бы вот так сходу мне поверили. И я решила немного пошутить.

– Ну что вы, – заулыбалась я. – Это же самая популярная тема, попаданство, другие миры и прочее. У вас разве нет фантастических фильмов? У нас они в ходу.

– Фильмов? А что это?

Я напряглась. Фильм-то англоязычное слово. Как же там на латинском? Ничего не приходило в голову.

– Ты имеешь в виду имагори? – впервые за все время подала голос Аврора. – Это живые картинки. Их показывают в местах для зрелищ, театрумах.

– Да! Точно! – вспомнила я. Имаго по-латински образ. Вот значит, как они называют фильмы. – У вас же в ходу выдуманные истории? – хозяева не ответили. Я напряглась. – Да ладно. «Одиссея» Гомера была написана в восьмом веке до нашей эры. Неужели миры разделились еще раньше?

– «Одиссею» мы знаем, – произнесла Аврора. Я беззвучно выдохнула, – ее учат в школе. Но это же сказки. Так ты имеешь в виду греческих богов? Те, что сидели на горе Олимп? Неужели у вас в это еще верят?

– Нет, – отмахнулась я, – не верят, конечно. Я просто объясняю, что такое фантастика. Кстати, – мне пришла в голову мысль, – а почему у вас в городах нет храмов? – Я перебрала в памяти синонимы: – эклезия, темплум, кириакос…

– Есть, – ответил Клавдий, – они остались в древних городах, в Риме, например, в новых их не строили.

– Почему?

– А зачем?

Его слова вогнали в ступор. Осторожно, чтобы случайно не задеть сложную или болезненную тему, какой является вера для каждого человека, я произнесла:

– А что за религия у вас царит? – и, видя их непонимающие глаза, пояснила: – в какого бога вы верите? Кому молитесь?

Клавдий вдруг рассмеялся. Я напряглась еще больше.

– Девочка, – вытер выступившие слезы он, – теперь я верю, что ты из другого мира. У вас еще почитают богов? Ты разве не знаешь, что ни Марса, ни Венеры, ни Геркулеса нет? Это твоя… как ты там говоришь, фантастика.

Я покраснела. За кого он меня принимает? Конечно, их нет. Но как же Иисус? Нет, я не была религиозной, не ходила в церковь, и в жизни молилась один раз, своими словами, перед операцией. Но думать о том, что Бога нет, даже для меня было кощунством. Мой любимый профессор Дмитрий Павлович, тоже, кстати, атеист, говорил нам, что только вера может полностью преобразить человека, изменить его внутренний мир, сделать из труса храбреца, из убийцы праведника. Потом, правда, добавлял, что еще страх, но не суть. Человеку необходим кто-то, кто может помочь, разрулить его беды, успокоить, убедить в том, что все наладится. Кто-то сильный, мудрый, милосердный, справедливый. Кто всегда рядом, в любой момент его услышит и поможет.

«Это самообман, самоутешение, иллюзия, – вещал профессор, – но это реально работает. И кто знает… В мире возможно все».

Я действительно почувствовала результат на своей шкуре. Перед операцией мне было страшно до тошноты, до мурашек на коже. Я сидела в одиночестве в своей палате, раскачивалась, как маятник, и ждала утра. Захлебываясь слезами, умоляя спасти, излечить, помочь. И Он помог.