О следственном деле по поводу убиения царевича Димитрия.

Что Борису был расчет избавиться от Димитрия, – это не подлежит сомне­нию; роковой вопрос предстоял ему: или от Димитрия избавиться, или со временем ожидать от Димитрия гибели самому себе. Скажем более, Димитрий был опасен не только для Бориса, но и для царя Федора Ивановича. Еще четыре года, Димитрий был бы уже в тех летах ,когда мог, хотя бы и по наружности, давать повеления. Этих повеле– ний послушались бы те, кому пригодно было их послушаться; Димитрий был бы, другими словами, в тех летах, в каких был его отец в то время, когда, находившись под властию Шуйских, вдруг приказал схватить одного из Шуйских и отдать на растерзание псарям. Димитрию хуже насолил Борис, чем Шуйские отцу Димитрия Ивану Грозному! Димитрию с детства внушали эту мысль. Все знали, что царь Федор был малоумен, всем управлял Борис; были люди, Борисом недовольные, иначе и быть не могло в его положении; были и такие, которые с радостью увидели бы возможность низвернуть Бориса с его величия, чтоб самим чрез то возвыситься или обогатиться; те и другие легко уцепились бы за имя Димитрия ; они провозгласили бы его царем, потребовали бы низложения малоумного Федора, заточения в монастырь, куда и без того порывалась душа этого нищего духом монарха. Попытка заменить Федора Дмитрием проявлялась уже тотчас после смерти Грозного, когда| еще Димитрий был в пеленках, и вслед– ствие этой-то попытки с тех пор держали Димитрия в Угличе. Попытка, наверно повторилась бы так или иначе, когда Димитрий бы вырос. А что бы сталось с Годуновым, если бы Димитрий стал царем? Понятно, что Борису Годунов было очень желательно, чтобы Димитрий отправился на тот свет: чем раньше, тем лучше и спокойнее для Бориса Годунова.

Защитники следственного дела полагают, что для того чтобы избавиться от Димитрия, Борису нужен был заговор. Но кого и с кем? Борис правил самодержавно, и все, чего хотел он, все то исполнялось как воля самодержавного государя. Заговор мог составляться только против Бориса, а не Борисом с кем бы то ни было. Нужно было чтоб Димитрия не было на свете. Для этого вовсе не представлялось не только за-говора, но даже и явного, высказанного приказания убить Димитрия; достаточно было Борису сделать намек (хотя бы, например, перед Клешниным, ему, как говорят, особенно преданным), что Ди­митрий опасен не только для Бориса, но и для государя, что враги могут воспользоваться именем Димитрия, мо­гут посягнуть на помазанника Божия, произвести междоусобие, подвергнуть опасности спокойствие государства и церкви. Если подобные намеки были переданы Битяговскому и его това­рищам, назначен-ным наблюдать в Уг­личе за царевичем и за его родней, это­го было довольно; остальное сами они смекнут. Убийцы могли посягнуть на убийство Димитрия не по какому-нибудь ясно выраженному повелению Бориса; последний был слишком умен, чтобы этого не сделать; убийцы могли только сообразить, что умерщвление Димитрия будет полезно Борису, что они сами за свой поступок останутся без преследования, если только сумеют сделать так, чтобы все было шито и крыто, что их наградят, хотя, разу­меется, не скажут, за что именно их наградили. В Московской земле само­державие стояло крепко; к особе влас­тителя чувствовали даже рабский страх и благоговение; но все такие чувства не распространя-лись на всех родичей Царственного дома. Предшествующая ис­тория полна была примеров, когда их сажали в тюрьму, заключали в оковы, морили, душили, потому что считали опас­ными для верховной особы и для единовластия. И убийц Димитрия не должна были останавливать мысль, что Димитрий принадлежит к царственному роду.

«Но отчего же, – нам возражают, – они не отравили царевича Димитрия ядом? Это было легче и удобнее, чем зарезать”. «Оттого, – скажем мы, – что вовсе не было так легко и удобно, как кажется с первого взгляда: при тогдашних нравах, охранители царевича всего более боялись отравления, и про­тив этого рода опасности, конечно, при­нимались тогда меры». Кто бы из приб­лиженных решился дать отраву? Нужно было чересчур большой отваги и презре­ния к собственной жизни, к чему обык­новенно неспособны тайные убийцы. Как бы только яд начал действовать, ребенок указал бы на ту особу, которая давала ему яству или питье, и тотчас принялись бы за эту особу и досталось бы этой осо­бе прежде, чем соумышленники могли бы ее спасти. Путь, какой выбрали убийцы, был вполне удобен и мог увен­чаться совершенным успехом, если бы царица не взволновала народа набатным звоном, – только этого последнего обстоятельства убийцы не рассчитали и не предвидели. Они выбрали и время са­мое подходящее: Нагие ушли обедать, царица была в хоромах, ребенок гулял с одною кормилицей, и кроме ее никого с царевичем не было; кормилицу уда­рили, чтобы она не увидала того, чего никто не должен был видеть, в тот же момент перерезали горло ребенку, да са­ми же и стали кричать, что царевич зарезался. Они же и свидетели. Не взвол­нуйся народ, вся беда обратилась бы на бедную кормилицу, если бы она ос­мелилась заявить себя против них; свидетельство убийц было бы принято, и было бы им хорошо, и, наоборот, пло­хо тем, которые дерзнули бы говорить, что царевича зарезали они.

Вышло, однако, не так, как убийцы предполагали. Народ побил их. Весь Углич стал уверен, что они зарезали Ди­митрия, а между тем не было в Угличе ни одного свидетеля, видевшего убий­ство. Дошло до Бориса. Борис, конечно, сразу понял, что все это значит: люди, ему преданные, хотели угодить ему, спасти и его, и царя Федора на будущее время, но погибли сами. Событие, не­приятное для Бориса, лучше было бы, если б они остались живыми. Теперь во что бы то ни стало нужно было, чтоб царевич зарезался сам, чтобы были свидетели его самоубийства, иначе, кто бы его ни зарезал, подозрение будет па­дать на Бориса. Правда, Борис все-таки никому не приказывал убивать цареви­ча; и никто не в силах был сказать на нею. Но для Бориса необходимо было, чтобы не оставалось и подозрения. Борис посылает Шуйского на следствие вместе с преданным Борису Клешниным. «Да ведь Шуйский, — говорят нам, — неприязнен Борису? Как же Борис мог выбрать его для такого дела?».

А чего было бояться Борису, когда он никому не давал приказания убивать царевича? Что мог открыть Шуйский такого, что бы повредило Борису? Положим, что Шуйский поехал с жела­нием повредить Борису. Что же тогда нашел Шуйский на месте? Свидетелей смерти царевича не было. Кормилица могла бы только сказать, что ее такие-то ударили и закричали, что царевич зарезался, но ведь сама она все-таки не видела, как его резали. Царица тоже этого не видала: она выскочила из хо­ром, услышавши крик. Если бы Шуй­ский представил дело в этом настоящем виде, осталось бы подозрение, но не более. Что же? Разве невозможно было рассеять подозрения? Привезли бы кор­милицу в Москву, привезли бы Нагих и под пытками заставили дать те же показания, как мы встречаем в след­ственном деле, т.е., что царевич страдал припадками падучей болезни, кусался, на людей бросался и в неистовстве сам себя зарезал; и вышло бы то же, что вышло, только Шуйскому после того уже несдобровать, Борис бы не простил ему! Понятно, что Шуйский, как человек хитрый и смышленый, уразумел, как нужно ему действовать, и Шуйский стал действовать так, чтобы и Борису угодить, и себя спасти на будущее время от беды. Вот что говорит современный летопи­сец об образе действия Шуйского в Уг­личе:

«Князь Василий со властьми приидоша вскоре на Углич и осмотри тела праведнаго заклана, и помянув свое согрешение, плакася горько на мног час и не можаше проглаголати ни с кем, аки нем стояше, тело же праведное погребоша в соборной церкви Преоб­ражения святого. Князь же Василий начат разспраши-вать града Углича всех людей како небрежением Нагих заклася сам».

Известие летописца о приемах доп­роса согласуется с самым следствен­ным делом, в котором при всей его лживости проглядывает действительный способ его производства; в этом деле говорится, что Шуйский с товарищами спрашивали так: «Которым обычаем царевича Димитрия не стало, и что его болезнь была». Итак, из этого же дела видно, что следователи с самого начала отклонили всякий вопрос о возмож­ности убийства, заранее предрешая, что смерть Димитрия, так или иначе, но по­следовала от болезни. Вероятно, Шуй­ский с товарищами еще в Москве полу­чил необходимый намек на то, что по следствию «должно непременно оказать­ся, именно что Димитрий был болен и лишил себя жизни в припадке болезни. Далее летописец повествует: