Страница 2 из 10
Правда, едва ли именно эти представители кошачьего рода были способны учуять хоть кого-то. Их слишком занимала сивуха.
Один из охранников приложился к кувшину, сделав несколько жадных глотков, и протяжно рыгнул. Его худой напарник, до того вырезавший какую-то закорючку на ступеньке крыльца простеньким кинжальчиком, возмущённо вскинулся. Между часовыми завязалась приглушённая, но яростная перепалка, отрывки которой долетали до нас.
Часовой с кинжалом не хотел, чтобы кто-нибудь обнаружил их в таком виде на посту. Безответственный же толстяк возражал, напирая на то, что остальные надрались точно так же, а барон нашёл, с кем поразвлечься, и до полудня его никто не увидит.
Мы с Энель переглянулись. Она знаками показала, что возьмёт на себя толстого часового. Мне достался худой с кинжалом. Я кивнул, и ашура, натянув поглубже капюшон, юркнула стремительной тенью к дому старосты. Занятые спором, стражники ничего не заметили.
Биение сердца гулко отдавалось в висках. Я укутался в плащ и склонился к земле, чтобы ему было проще перенять её окрас. Подождал десяток секунд и мягким шагом направился к дому Тецуо — с пятки на носок, с пятки на носок, неспешно и аккуратно. Когда я приблизился, в ноздри ударило знакомой кислой вонью — солдаты барона пили брагу, которую гнали местные крестьяне.
Редкостная дрянь. Мне хватило одного глотка при знакомстве, чтобы больше к ней не прикасаться.
Уже заняв позицию, я сообразил, что у меня нет подходящего оружия. Нилисом можно перерубить кошака пополам, однако лучше взять его живым, чтобы допросить.
Возле дальнего часового возникла тень, набросилась на него, с лёгкостью повалив на дорогу. Я рванул к тощему часовому, с разгона впечатал ему колено в живот; когда тот согнулся, силясь вдохнуть, добавил локтем по спине. Кошак сдавленно булькнул, рухнув на крыльцо. Рядом упал какой-то предмет, железно звякнув, — тот самый кинжал. По спине побежали мурашки. На миг почудилось, что он впечатался в землю с оглушительным бряцаньем, что вот-вот на звук сбегутся все солдаты…
Наваждение пропало, и я подхватил кинжал. Рванул фелина за плечо, развернув к себе, и прижал лезвие к его шее. Перестарался — на тонкой коже выступили капли крови. Но нажим я не ослабил.
— Вякнешь хоть слово — сдохнешь, — прошептал я, с омерзением вдыхая запахи пота и дешёвого пойла, которыми несло от охранника. Он выпучил глаза и старательно заморгал, чёрт знает зачем. Показывал, что понял?
Оттащив пленников подальше от домов, где горел свет, мы провели короткий допрос. Вернее, проводил его я — фелины то ли не знали всесолнечного, то ли от испуга его полностью позабыли.
Всего в Трёхколесье прибыло двадцать семь разумных: барон, некий маг, которого он нанял, и двадцать пять бойцов. Десяток солдат отправился встречать авантюристов, которые должны были вернуться с Поляны, а остальные разместились в хижинах по соседству от дома Тецуо, где остановился барон с доверенным телохранителем.
Что касается самого старосты…
Он был забит до смерти по приказу Такеши ван Хиги — запорот плетьми на глазах у жителей деревни. Барон устроил из его казни соревнование: каждый солдат поочерёдно бил по разу. Тому, кто нанёс смертельный удар, сир пообещал двойное жалование в этом месяце.
Тело выбросили в овраг за пределами деревни.
Услышав это, я почувствовал, как краска залила мне лицо. В грудь словно вонзилась раскалённая спица, пронзила насквозь сердце. Я наклонился к пленникам и, слабо понимая, что творю, наотмашь врезал по роже тощего фелина, который рассказал о смерти Тецуо. Брызнула тёмная кровь, с тихим хрустом съехал на сторону нос. Толстый охранник гулко сглотнул и забормотал, косясь на напарника багровым от лопнувших сосудов глазом:
— Это не я, господин, я и не думал, жалко мне стало, я так, легонько бил, вполсилы, даже меньше, оглаживал, а не бил. Это вот этот добил, он прикончил старика, вы уж меня не трогайте только, я же вам сказал, я вам сказал, кто убил, он убил, не я…
Он дёрнул подбородком в сторону тощего часового. А тот, враз побледнев и застучав зубами, прогундел:
— Вгёшь ты, мгазь, себя выгогаживаешь, а я не хотел говогить, это он убил, то есть я бы сказал, если б спросили, нет, я и так сказал бы, то есть…
— Айштера, — сказал я холодно, — фелина-знахарка, которая была рядом со старостой. С ней что?
— Её забгал сир, к себе забгал, он любит забгать молодуху какую, он же всегда на выездах кого-то прибигает, а тут, получается, за дело прибгал, — залопотал тощий, глотая натекавшую из носа кровь. Спохватился и прибавил:
— Не за дело, конечно, вы меня не слушайте, то есть слушайте, но я не, я не…
Его голос становился всё тише, пока не замолк окончательно.
Что с ними делать? Разумом я понимал, что убивать их не следует. Любое убийство — это нестираемый след, который может привести к нам. Чем меньше мы натворим грязи, тем меньше у местных будет поводов вспоминать о нашей компании.
Но то разум. А сердце умоляло, твердило, приказывало — раздавить без жалости, без пощады, отхлестать так же, как они — беспомощного травника.
— Ты можешь выпить их воспоминания? — спросил я у Энель на всесолнечном.
Подспудно я ожидал, что она откажется из-за брезгливости. Кто в здравом уме захотел бы целовать этих ничтожеств, даже для того, чтобы поглотить их жизненную силу?
А после отказа у меня будут развязаны руки. Ничего не поделать, необходимость. Необходимостью люди на Земле приноровились оправдывать любой поступок.
Энель, следившая за тем, чтобы пленники не попытались сбежать, мрачно посмотрела на меня.
— Думаешь, если бы я могла выпить, то побрезговала бы? Как бы не так. Выпила бы и их, и тех деревенщин, которых на нас натравили девки из Культа Ночи. Контракт — это обоюдоострый клинок, Роман. Не стоит думать, что он забрал у меня меньше, чем у тебя.
— Ты ограничена моей памятью?
— Нет. Но нужно добровольное согласие. До чего унизительное условие — вымаливать разрешение у… — Она остановилась, поймав мой взгляд.
— У пищи? У скота?
— У смертных.
Я вздохнул.
Так тоже сойдёт.
Повинуясь мысленному приказу, нилис стёк в руку чёрным клинком. Он отрубил голову тощего фелина с той же возмутительной лёгкостью, с какой прежде срубил толстое дерево возле Поляны. Тихое гудение стало на миг чуть громче, вот и всё. Никакого различия между древесиной и плотью.
Второй часовой ненадолго пережил первого. Энель свернула ему шею, как котёнку, которого недосуг топить в ведре.
Накатила мимолётная дурнота. Я поморщился и отступил от обезглавленного тела, вокруг которого начала натекать лужа крови.
Надо бы запомнить, что отрубание головы — жест эффектный, но крайне грязный.
На будущее.
Сени были темны и безлюдны, как и маленькая комната по левую руку. Лишь в большой — там, где стояла широкая каменная печь, там, где прежде ночевал Тецуо — горел свет. Его узкий трепещущий луч пробивался из-под двери. К ней приник стражник, пытаясь то ли подсмотреть, то ли подслушать, как развлекался барон.
Широкую спину телохранителя обтягивала ладная кожаная куртка, из-под нижнего края которой торчала кольчуга. С пояса свисал зверского вида тесак. Поглощённый своим занятием, он не услышал нашего приближения.
Я тихо постучал по стене. Стражник вздрогнул и обернулся, схватившись за оружие. Я с силой вогнал ему в глаз кинжал, отнятый у часового. Фелин тяжело качнулся и стал заваливаться назад; я подхватил тело и потихоньку опустил его на пол.
Сердце колотилось как бешеное, слегка потряхивало руки. Всё-таки до хладнокровного убийцы мне далеко, очень далеко…
Я схватился за ручку и застыл, прислушиваясь. Изнутри доносился неразборчивый мужской голос; скрипели половицы, по которым кто-то грузно и степенно прохаживался.
Внезапно шаги стихли.
Приготовившись к худшему, я толкнул ручку и вошёл в комнату. Придержал дверь и с лёгким поклоном встал у неё, положив ладонь на рукоять церемониального меча. Энель прошествовала мимо, не удостоив меня и взглядом. Её длинные волосы струились по плащу, который перебирал цвета, стараясь уловить их сияние.