Страница 14 из 25
Когда я немного подросла, то мама сняла с моей ноги золотую цепочку, и тогда я уже могла самостоятельно и свободно перемещаться по просторам иномирья, цепляясь сначала взглядом, а затем уже и взором за мамин посох, который стал для меня одновременно и маяком, и центром мира. Моего мира. Так я составила для себя карту тех безрадостных мест. К этому времени я уже брала с собой на Кромку своих любимых земных кукол. И теперь я уже могла играть, ощущая своих товарищей по играм, ведь все мои куклы там, в Серых землях, оживали; они двигались и разговаривали со мной, прямо как люди. Я помню, что когда моя мама узнала об этом, то она не рассердилась на меня, а только строго-настрого запретила выносить свои игрушки из Серых земель на белый свет. Но я была еще слишком мала и не понимала суть этого запрета.
И вот однажды тайком от мамы я пронесла свою любимую куклу с Кромки в мир людей. То, что случилось потом, навсегда изменило меня. Попав в наш мир, моя принцесса издала жуткий вопль смертельно раненого зверя и прямо у меня в руках распалась серою пылью. На крик сбежались челядь и слуги, прибежала и моя мать. Она мгновенно оценила обстановку и, осознав произошедшее, немедленно прогнала всех из моих покоев. Я пребывала в ступоре и совершенно ничего вокруг не замечала – даже не понимала, где я нахожусь, и что со мной происходит – так подействовал на меня крик куклы. И тогда мама подошла ко мне и отвесила звонкую пощечину, а потом крепко прижала к своей груди и поцеловала в темя. Так я стала взрослой. Я перестала играть в куклы и ходить на Кромку, держась за мамину юбку.
Так что, деда, там, в Серых землях, меня помнят и ждут. Ждут мои куклы, мамин посох и знакомый до рези в глазах потусторонний мир. Они ждут и зовут меня на вечную игру, предлагая взамен власть и бессмертие, и я постоянно слышу этот нескончаемый призыв и никогда не откликаюсь на него.
– Скажи мне, Мара, ведь людское время и время на Кромке текут по-разному? И если ты живешь сразу в двух мирах, то по всему выходит, что ты нечиста для любого из этих миров… Так каков же тогда твой возраст?
– Когда моя мама стала женой моего отца и переехала жить в его замок, ей было уже более тридцати земных лет, и по меркам его придворных она была уже вековуха, перестарок. А между тем все было как раз наоборот: окрестные кумушки ее очень жалели и всячески оберегали. Они говорили: «Совсем ведь еще дитя! Небось, и в куклы-то не наигралась, и не нагулялась в девках-то вдоволь, а вот ведь уже непраздна. Вот оно, нелегкое бремя правителей!»
Время для ребенка не имеет значения – любой младенец живет в двух мирах; для него эта разница несущественна. Во всяком случае, до тех пор, пока он не утратит задатков, присущих ему от рождения, научившись взамен жить в этом мире. И только после первой крови для женщины наступает пора зрелости, пора деления. А на твой вопрос, старче, отвечу так: если считать мои годы с того времени, как я появилась на белый свет, то в Белгороде на меня бы уже давно надели верхнюю юбку и, наверное, вовсю слали бы сватов. Так что, деда, ты за меня не волнуйся! Укажи лучше, что нужно делать, чтобы твоему делу помочь.
– Что тут скажешь? Благодарю за рассказ! Видимо, и правда пришло твое время. Ну, тогда слушай меня внимательно, кромешница. Все очень просто. Я так мыслю, что наш подопечный уже перешел за Реку, и отсюда, с этого берега, нам с тобой его уже не дозваться. Поэтому мне придется последовать за ним. Я по его следу перейду на ту сторону реки, а там, если лярвы его еще не сожрали, шугану заблудшего и выгоню его прямо на тебя. А уж здесь, на нашем берегу, ты его притянешь, успокоишь и удержишь до моего возвращения. Все понятно? А теперь давай-ка все по порядку. Волосы распусти, поясок тоже сними, никаких узлов быть не должно. Потом ложись поверх него, лицом к лицу, глаза в глаза, руками же упрись в жгучую траву, да так и замри. Я сложу над вами шалаш из ветвей орешника и крапивы и ими же выгорожу кон. Ты же попробуй поймать дыхание змееныша – оно слабое, еле уловимое, но я чую, что он еще дышит. И самое главное – не спускай с него глаз. Ни на мгновение! Я знаю, как это бывает трудно, но ты должна справиться. Помни, что я всегда буду рядом. Потом ты почувствуешь, как он вздрогнет, по его телу пробежит судорога, и он откроет свои глаза. И вот тут-то, дочка, не зевай, потому что первым, что он должен будет увидеть на этом свете, должна быть ты, а точнее – твои глаза. Смотри, Мара, прямо ему в душу смотри! Пробери его своим взглядом до самой середки, проведи нить и поймай на зрачок-крючок, а уж тут держи крепче, не дай душе сорваться! Иначе наш малец испугается и спрячется, забьется в какую-нибудь щелку, и уж тогда нам с тобой его оттуда ни за что не выковырять… Пропадет, провалится в трещину, и станет одной лярвой на том свете больше. Потом он выдохнет – здесь ты затаи свое дыхание: дух тот мерзкий, смертный. Если его вдохнешь, так здесь же смертью помрешь. А как он вдыхать воздух в себя зачнет, вот тут-то ты ему и помоги – подуй тихонько в рот. Ты только ветерок пусти, а уж дальше он пусть сам старается. Ну, а потом, как он в себя немного придет да оправится, то напои, накорми его да в баню отведи: пусть смоет с себя мертвецкий дух. А там и я, глядишь, подоспею.
И еще, дочка! Если хоть что-то пойдет не так – с продухом у парня не заладится или сама что-то неладное почуешь, сразу прыгай за кон. Там тебя будет ждать вот это копье – не раздумывая мечи его в змееныша! Поверь мне, это непростое оружие, оно помнит и кровь Хозяина Заповедного леса, и мед Пчелиной матери…
– Деда! – перебила его Мара. – Я же из рода Короля-рыбака. Официальный титул моей матери – Дочь рыбака. Я выросла на сказах «О рыбаке и рыбке», «Про рыбу злато перо» и прочих историях о ловцах и уловлении душ. У моего народа до сих пор сохранился древний обычай перед брачной ночью дарить невесте шелковую рыболовную сеть с крупной ячеей, дабы ловила она только самую большую рыбу, а малую оставляла малым сим! И пусть я по своей воле отринула жизнь своего народа, но его знания и мудрость навсегда останутся со мной: они у меня в крови, я всосала их с молоком матери. Пойми же ты, наконец, что для меня все, о чем ты сейчас толкуешь, так же естественно, как дышать или думать. Так что успокойся, старче, и отбрось прочь все свои страхи и сомнения. Острога нам с тобой на этот раз не понадобится. Я исполню все, что должно, не прибегая к грубой силе, и доставлю тебе эту «рыбу» живой.
– Ну, тогда счастливого улова, и пусть твоя рыбка окажется золотой! – примирился с неизбежным Ведун. – только смотри там, девонька, не увлекайся. Повторяю: оно тебя не стоит. С Богом!
Глава четвертая
Мара развязала поясок, сняла с головы платок, затем расплела косу и без колебаний шагнула на жгучую подстилку. Распустившиеся волосы сплошным черным плащом покрыли ее от головы до самых щиколоток.
Ведун же, взявши ветви орешника, сноровисто принялся сооружать из них что-то вроде шалаша наподобие тех, что делают охотники или удильщики рыбы. По всему было видно, что мастерить подобные убежища было для него не впервой: он быстро и умело связал между собою гибкие ветви лещины жгутами из молодой крапивы, тщательно очистил пространство вокруг укрытия от мелких веток и листьев, а оставшиеся сучья выложил в круг окрест него. По окончании своей работы он оказался внутри круга из орешника, но снаружи шалаша, прямо под прямыми лучами полуденного солнца.
– Теней нет, значит, все успели к сроку, – пробормотал он себе под нос, неторопливо обходя получившееся укрытие, и подобрав, попутно, последнюю ветку орешника и свой старый медный котелок.
Убедившись, что все было сделано, как надо, и не найдя никаких изъянов в своей работе, Ведун преспокойно уселся, скрестив ноги, на гладкий черный камень скалы, отхлебнул, прямо через край, изрядную толику своего варева и, судя по всему, преспокойно задремал, свесив белую голову и бороду на грудь. И вокруг все тоже как-то сразу успокоилось и затихло, как будто погрузилось вместе с ним в дремотный полуденный сон. Не пели птицы, не жужжали насекомые, казалось, что даже ветер затих над Черной скалой, чтобы, не дай Бог, своим тихим веянием не потревожить чудесный сон Ведуна.