Грани жизни

— Да, это и мое, обязательно мое! — твердо сказал Петя. — Вот ты говоришь: «наслаждаться жизнью»…

— Иначе и нет жизни! — упрямо и капризно прервала Галина. — Я вижу, ты опять хочешь спорить… Тебе, это приятно — злить меня?

Она даже отвернулась, надеясь, что он огорчите этим и прекратит разговор, который она же сама так неосторожно начала. Но он, напротив, хотел. продолжать, она сразу увидела знакомый ей синеватый блеск его заискрившихся серых глаз.

— Неужели ты всерьез думаешь, что мне приятно злить тебя? — спросил Петя знакомым ей тихим голосом, когда хотел убедить ее. — Вот ты говоришь о наслаждении жизнью. А что ты вкладываешь в это слово, какой смысл?

— Да зачем мне смысл? — капризно усмехнулась Галина. — Мне нужно удовольствие, веселье… ради самого веселья и наслаждения… вот, на тебе!

— Бывает наслаждение музыкой, произведениями искусства, мы наслаждаемся, наконец, и духовной и физической радостью труда… Но сейчас мне кажется, что ты проповедуешь некий суррогат… может быть, несколько вольно, я назвал бы такие желания наслажденством…

— «Наслажденство…» — повторила она, надув румяные губы. — А я, значит, наслажденка?

Галина вдруг засмеялась и по-детски захлопала в ладоши.

— Ах! Знаю, знаю, кому это слово подходит… ну, как есть о ней, о ней! Это тетя Эльза, вторая жена моего дяди Ивана Семеновича! Эльза — типичная «наслажденка»!

Петя засмеялся тоже, а потом сказал серьезно:

— Неужели тебе хочется походить на тетю Эльзу? Я. ее, кстати, только потому и переношу, что она сидит за одним столом с тобой.

— Эльза вышла замуж за моего старого дядю и считает, что он должен ее «ублажать и всячески холить», — явно передразнивая, расхохоталась Галина. — До чего же она нелепа, эта наша «наслажденка»! — И Галина стала очень похоже изображать тетю Эльзу. Потом, вдоволь позабавясь, все-таки досказала то, что у нее просилось на язык несколько минут назад.

— Но, Петенька, милый… ты ведь перебил мою мысль… а я хотела сказать, что время, когда мы можем быть вместе, я ни-ко-му не отдам!.. И тебя, милый, милый, прошу: не растрачивай это время, храни для себя и для меня. Вот теперь ты представляешь себе, как я злюсь и тоскую, когда в эти мои часы тебя нет со мной!. Ну, понял мою «арифметику»? — Галина нежно и просительно взглянула ему в глаза. — Ну… что ты молчишь?

— Ты просто еще очень молода и не понимаешь, какой смысл заключается в этом твоем разделении времени: «мое» и «не мое».

— Ни о каком там смысле я и не думаю! А только о том, как для меня лучше! — рассмеялась Галина. Но, заметив сумрачную тень на лице Пети, встревожилась — Милый, что с тобой? Ах, не надо было затевать этот разговор! Прости меня, прости!

Она горячо и покаянно поцеловала его, будто оба были сейчас не в парке, а в ее маленькой уютной комнатке.

— Ну, скажи, скажи мне, что я должна сделать, чтобы ты повеселел?

— Разве я когда-нибудь требовал, чтобы меня веселили и забавляли?

— Вот ты опять как-то грустно вздохнул!.. Ну чего бы ты хотел от меня? — Галина с наивно-детским огорчением заглянула ему в глаза.

— Я бы хотел еще, чтобы все мои дела для жизни, для общества были тебе близки, интересны… чтобы ты понимала их важность для меня, — ответил он.

— Ну, хорошо… рассказывай мне о чем хочешь, — послушно предложила Галина. — Только, чтоб это было… не очень скучно, а то я не пойму. Условились?.. Тебе опять хорошо?

— Да, хорошо.

— Нет… ты все-таки чем-то огорчен… — вздохнула Галина и вдруг, словно нежданно открыв что-то, сказала — Петя, Петя! У тебя иногда бывает такой вид, будто нас с тобой мучают противоречия… Да, именно так— противоречия! Да! Вот сейчас я вспомнила это слово!

— Противоречия… — повторил задумчиво Петя. — Как же они тебе представляются, Галиночка?

— Противоречия любви!.. Знаешь, я прочла эти слова не то у Бальзака, не то в «Опасных связях» Шодерло де Лакло… И у влюбленных могут быть противоречия, оба любят, но оба очень разные, в чем-то не сходятся и от этого страдают. Как это ужасно, правда?

— А по-моему, и в любви противоречия неизбежны, — неторопливо ответил Петя. — Ведь любящие друг друга долго ли, коротко ли родились и росли каждый в своей среде, среди разных людей и обстоятельств, и, естественно, у обоих оказалось, кроме общего, и что-то непохожее или неожиданное, даже противоположное.

— Но как же им быть, если они очень разные или даже противоположны? — расстроенно спросила Галина.

— Милая, в том и сила любви, ее красота и глубина, чтобы соединять и возвышать людей.

По дороге домой Петя, пожалуй, впервые серьезно задумался о несходстве характеров. Галина, сама того не подозревая, как бы подтолкнула в нем мысли, которые еще не успели заявить о себе. Да, оказывается, это еще далеко не все — год встречаться с девушкой, без конца говорить ей о любви и слышать ее столь же сладкие сердцу уверения. А вокруг них, влюбленных, большая жизнь, ее призывы к их сознанию, их молодой силе. Когда и раскинуться этой силе, как не в молодости? Галина своими расчетами «мое» и «не мое» подрывает в себе эту силу, разъединяет себя с большой жизнью- Откуда это у ней, кто ей внушил? Конечно, внушили свои же близкие. Прежде всего бабушка Ираида Васильевна, семидесятилетняя хранительница домашнего очага, прозванная своим супругом более полувека назад «наш фарфоровый лобик». Прозвище «фарфоровый лобик» было дано Ираиде Васильевне ее покойным супругом, который утверждал, что столь гладкого и розового лобика ни у кого, кроме своей жены, он не встречал. А так как до семидесяти лет узенькая полоска лобика Ираиды Васильевны сохранила свою гладкость, то прозвище так и сохранилось. Следующий, кто влияет на Галину, — дядя Иван Семенович, старший брат ее отца, первенец Ираиды Васильевны, как он себя называет, «вольный философ», молодящийся франт пятидесяти трех лет. «Вольность» его философии заключается в неутомимой потребности все только критиковать и не видеть в окружающем ничего ценного. После развода, женясь на молодой, дядя Иван Семенович, по воле новой жены, стал называться Жаном и Жанчиком и еще больше начал заноситься в своих словоизвержениях, которые средний его брат, Петр Семенович, еще называл попросту: «Открыли водопроводную трубу». Несомненно, под влиянием своей молодой жены дядя Жан стал считать себя «обиженным судьбою», «недооцененным и сугубо необеспеченным». Его жена, новоиспеченная тетя Эльза, она же Елизавета Ивановна, встряхивая своей модной прической в виде пышно завитого белокурого хвоста, уверяла всех дома и в гостях, что, будь ее Жан «по справедливости оценен», он знал бы, чем «поразить человечество». Сколько раз за сковородинским чайным столом Петя сам слышал болтовню о «красивой жизни», когда на первом плане удовольствия и радости «для себя», высокие расценки за труд как бы в благодеяние обществу. И вот эти сорные семена мещанства, духовного убожества проросли в податливой душе Галины!.. И ведь, пожалуй, почти некому было помешать этому. Петр Семенович, бесконечно занятый заводской и общественной работой, своими научными трудами, почти не вмешивался в домашние дела, очевидно, считая их главным делом жены Натэллы Георгиевны. Но красавица грузинка с томными очами далеко не все замечала и учитывала. Ее заботило одно: только бы цвела и здорова была Галиночка, ее «младшее и самое драгоценное дитя». Старшие два сына Петра Семеновича уже работали на Дальнем Востоке, а «светом очей» в доме оставалась Галина. Есть, правда, в этом родственном окружении одна свежая и стойкая сила — тетя Вера, младшая сестра Петра Семеновича. Она и муж ее — геологи, «динамические землепроходцы», как влюбленно называет свою специальность тетя Вера. За год Петя всего несколько раз встречал у Сковородиных этих интересных людей, полных энергии, живых знаний и все новых рабочих планов. В Москве они живут мало, зато много ездят по стране. Появляются они всегда неожиданно, и особенно примечательно присутствие тридцатипятилетней Веры Семеновны. Как бурный сквозняк, врывается она во все застольные сидения и болтовню «фарфорового лобика», дяди Жана и его молодой вертлявой жены. Перед рассказами двух геологов, «динамических землепроходцев», меркли все иные беседы. Галина слушала тетку и дядю с детски восторженным изумлением. А когда «фарфоровый лобик» и дядя Жан с супругой оказывались остроумно высмеянными в споре с Верой Семеновной, каким задорным смехом заливалась Галина! Он, Петя, любуясь ею, с абсолютной уверенностью причислял ее к лагерю Веры Семеновны, Петра Семеновича и вообще людей такого же, как они, склада. Нет, точнее говоря, он и не допускал и малейшего намека, что его Галина может быть какой-то иной, — в ней все только прекрасно и трогательно. Но постоянные настроения Галины, как теперь открылось ему, тянутся совсем в другую сторону. Их надо переломить. Как, кому? Будь бы здесь сейчас Вера Семеновна, она со свойственными ей энергией и остроумием взялась- бы за Галину. Значит, кому же болеть душой за нее? Кому заботиться о духовном ее росте? Кому помогать ей укреплять волю и мысли, чтобы никакая «мошкара» не жужжала над прелестной девичьей головой? Кому? Только тебе, Петя Мельников, прежде всего тебе! Ты должен стараться, конечно, больше всех: ведь ты не представляешь себе жизни без Галины!