Монстры под лестницей

Я вернусь через полгода, но уже немного другим, и привезу отпечаток другого места и всех тех, кого встречу. Иногда мне кажется, что каждый человек – это склейка отпечатков всех тех, кто прикоснулся к его жизни. Сотни, тысячи призраков, застывших проекций и моментальных снимков чужих душ. Как чешуя на луке. И где-то под ними всеми маленький зеленый листочек тебя самого. Маленький наивный монстр, а может – и пустая сердцевина, свернутая из последнего листа – первого отпечатка. Срывая покровы, добираясь до сути, мы испытываем боль. Ведь все эти люди, воспоминания и миражи – это наш панцирь, наши доспехи и наши оковы. Я сохраню это лето в янтаре, но не стану его заложником. Я вернусь вновь. Ведь я должен вернуться.

На моих коленях лежал конверт, что я достал из книги Амбер. На нем – спираль времени и путь к ней. Я вытряхнул на ладонь маленький металлический кругляшок с дырочкой, покрытый патиной так, словно ему целый век. Вот только год чеканки – нынешний. Та самая монетка, которую она носила на шее как талисман. Подарок из будущего для Мухи, что чуть не застряла в янтаре. Я улыбнулся, и монетка заскользила по пальцам – фокус, который знают все дети и уличные фокусники. Монетка совершила путь и юркнула в карман. А в пустой конверт я опустил синий ключ.

Пошарив в рюкзаке, я достал ручку, щелкнул и, подумав, вывел на обороте конверта сегодняшнюю дату. Покрутив ручку в слегка взмокшей руке, я дописал рядом: «Сегодня я еду в Корвинград. Надеюсь, он мне понравится, а я ему».

Я поднялся, машинально пригладил покрывало и взялся за ручку чемодана.

Я оставил конверт в запертом кабинете деда. Там, где и нашел.

Колесики отмерили все тринадцать ступенек лестницы, что вела из моей комнаты вниз, прошуршали по паркету и стукнулись о порог двери.

На крыльце ко мне бросился Граф и завилял хвостом так рьяно, что еще немного – и улетит, как Карлсон.

За ним подошла Кэр. Мама крепко обняла меня. Ее руки были запачканы краской, а на правой щеке, кроме слезинки радости, застыла капелька белой мастики. Рук Войник помогал ей красить веранду. Похоже, он не так плох, как его усы.

– Давай хоть на память сфоткаю. На фоне нашего дома, – отбрасывая выбившуюся прядь волос, сказала Кэр.

– Ма-а-м, я же не уезжаю навсегда, – заворчал я. – Я вернусь на зимних каникулах.

Но Кэр, как всегда, была непреклонна. Не расстраивать же ее? Я послушно встал на крыльцо на фоне слегка приоткрытой двери. Камера щелкнула, и механизм отмерил кадр.

– Как проявишь, обязательно пришли мне – поставлю в рамку. Должен же у меня быть хоть один кадр с тобой!

Я поднял глаза к небу:

– Хо-ро-шо. Только не плачь.

– Я не плачу, – часто заморгала Кэр. – Это краска попала.

– Дай взгляну, – засуетился Усач.

Похоже, я поспешил с выводами. Зубы свело, как от чрезмерно сладкого печенья. Но я задушил этого монстра и, улыбнувшись, быстрее покатил свои скромные пожитки по дорожке.

Вивиан ждала меня возле своего невыносимо выпендрежного «купера».

– Готов к новым приключениям? – подмигнула она мне.

– Всегда готов, – улыбнулся я и, обняв на прощанье Графа, нырнул на переднее сиденье.

– А вы уверены, что эта школа из лучших? – пристегиваясь, спросил я.

– Безусловно! – лучезарно улыбнулась Ви. – Это особенная школа для самых лучших!

Я смотрел в боковое зеркало: на то, как удаляется мой дом, становится маленьким, словно игрушечным, а затем и вовсе нереальным, как журнальное фото.

– Можно тебя спросить, Ви?

– О чем, Макс?

– О Кэр. Что с ней произошло тогда, до меня?

Ви нахмурилась. Лишь на мгновение, но не успела песчинка времени пролететь свой путь, как Вивиан улыбалась.

– Это долгая история, Макс. И не мне ее рассказывать. Но, как у любой истории, есть та часть, что принадлежит и мне тоже, и именно ею я могу поделиться. Твоя мать умеет творить чудо. Она делится искрой со своими творениями. Но такие, как она, слишком чувствительны. У них никогда не нарастает панцирь. Этим панцирем может быть лишь кто-то другой. Нил уехала из Корвинграда до твоего рождения. Может, она продолжала мастерить, но я не видела ни одной ее работы с тех пор.

Вивиан замолчала, и мне показалось, что она больше ничего не скажет. Но она моргнула пару раз, словно вспоминая, и продолжила:

– У нее словно что-то оборвалось внутри. Нил ушла. Уехала как можно дальше. Как она однажды сказала – лопнула натяжка, и руки повисли. Шли годы, а она не создала ни одной новой куклы. Старые коллекции быстро таяли, уходя на оплату счетов. Ничего не помогало ее вернуть. Ни угрозы, ни увещевания, ни заявки коллекционеров, ни приглашения на участие в выставках. Она просто…

– …смотрела сквозь тебя, – продолжил я. – Мне было жаль ее, и вместе с тем я ужасно злился.

– Да, Макс, именно так. Мы все чувствовали это. Все, кто любил ее.

– Любовь – странная штука, – я посмотрел в окно. – Как можно любить и причинять боль? Разве это любовь?

– Самую сильную боль нам причиняют те, кого мы любим больше всего.

– А ты видела хоть раз моего отца? – я должен был знать.

– Нет, – Ви покачала головой. – Никто его не видел.

Ви поколебалась, но решилась рассказать.

– Знаешь, мы думали, она сошла с ума после его ухода. Она все твердила, что их разлучило время. Но каждый переживает горе по-разному.

Несколько столбов пронеслись мимо нас в полной тишине. Я все дальше уезжал от дома, о чем напоминали цифры на указателях.

– Их, и правда, разлучило время.

Вивиан потянулась и включила радио. Из динамиков хлынула музыка, разгоняя свинцовые призраки грусти. Кто-то бодро пел о том, что нужно держаться, готов ты к этому или нет[22].

– Но теперь у Нил будет все в порядке, – уверенно заявила Ви.

– Это потому, что у нее теперь есть панцирь, – усмехнулся я.

– Она чуть не потеряла самое дорогое, что у нее было, а это всегда отрезвляет. Одни несчастья ставят нас на колени, а другие заставляют подняться.

– Странно все это, – покачиваясь в такт мелодии и глядя в окно, сказал я тетушке. – Любовь ломает, а несчастья заставляют собраться.

– Добро пожаловать во взрослую жизнь! – засмеялась Ви. – У нас тут и не такое бывает!

– Мне так стыдно, – признался я, – что я был таким эгоистом… таким дураком.

Сам собой вырвался вздох, и я взглянул на Вивиан. Она понимающе улыбнулась мне, поправила зеркало заднего вида. На тонкой золотой цепочке блеснула крылом летящая птичка.

– Ворон? – глянул я на подвеску. – Почему именно он?

– Ворон – это противоречивый символ. Для меня он символизирует память и мудрость. Время. А еще это символ Корвинграда.

Я вновь вздохнул.

– Слишком много ворон в моей жизни. Словно пир стервятников.

– Ха, – каркнула Ви, раскрыла бардачок, порылась, вытянула прямоугольный сверток в голографической золотой бумаге и кинула мне. – Тогда еще одна погоды не испортит. Тем более ты едешь в самый вороний из городков мира!

Я поймал подарок Ви, развернул. В плоской коробочке лежали черный кожаный блокнот и ручка. На обложке блестела рельефная латунная птица, похожая на ворону. Я раскрыл блокнот, почуял запах бумаги и завороженно уставился в чистые страницы.

– Тебе пригодится, – улыбнулась Ви.

– Определенно, – почесал я затылок, чувствуя зуд. – Спасибо, Ви.

Я щелкнул ручкой и вывел на странице первый ряд чисел, ниже добавил еще один, и вот уже заполнил столбик. Это были даты, которые вросли в это лето: день рождения Амбер и мой, дни Черной ночи и моих путешествий. Я писал, пока не выплеснул их все. А после добавил строчку «Корвинград, М.и. Б» – таинственный отправитель посылки. Щелкнув ручкой еще несколько раз, я захлопнул блокнот и уставился в окно на мелькающие пятна красок.

– Не грусти, Макс. Детство покидает всех. Но впереди еще много приключений. Городская жизнь куда веселее деревенской. А если заскучаешь по чудакам, то приходи ко мне в галерею. У нас в любой час – полночь.

22

Bon Jovi – Livin’ on a Prayer