Чернозимье

Глухо стукнули о стену первые лестницы. Мои бойцы, тем временем, лихорадочно перезаряжали мушкеты, надеясь успеть, дать еще третий залп. Я же уже управился с зарядом и был готов.

Первая голова в шлеме с перекошенным от ярости лицом появилась между зубцами крепостной стены как раз напротив меня, и я тут же разрядил крикет прямо в лицо. Облако дыма милосердно скрыло от меня, то, во что мой выстрел превратил вражескую голову. Еще несколько секунд — и откуда слева послышались крики и лязг стали, а правее меня несколько успевших перезарядиться солдат жахнули из мушкетов по толпе внизу.

Не прошло и минуты, как на стене уже кипел беспорядочный кровавый бой. Атакующие, навалившись всей массой, пытались выдавить нас со стены, но солдаты Барриана встретили их на удивление дружно и отчаянно. Никто не думал сдаваться.

Мои бойцы из авангарда тоже лихо орудовали алебардами, не давая атакующим закрепиться на стене. Я носился по стене то в одну сторону, то в другую, отдавая короткие команды и то и дело врубаясь в самую гущу схватки, молотя крикетом.

Вражеская сабля скользнула по моей кирасе, выбив сноп искр. В другом месте толчок прикладом аркебузы в лицо едва не оставил меня без зубов, расквасив губы и нос. На груди осталась вмятина от ударившего в кирасу острия пики.

Очередной отчаянный рывок нападающих — и они уже овладели участком стены, постепенно оттесняя драгунов Макса моих солдат и меня вместе с ними — к надвратной башне. Противник хорошо понимал, что потерять ее будет для нас катастрофой. Если они смогут открыть ворота для конницы, да еще и хлестнут из картечницы по отбивающимся на другом конце стены солдатам Барриана…

Каждый шаг назад приближал нас к этому моменту. В моей голове сами собой вспыхивали воспоминания о почти таком же сражении за Кернадал. Тогда против нас были мертвецы, а сейчас — люди, но так ли уж велика разница, когда и те, и другие жаждут разорвать тебя на куски?

А вражеские солдаты, шедшие в бой с перекошенными от ярости лицами, определенно этого жаждали. Не знаю уж, как командиры настраивали их на бой — должно быть, объявили нас исчадиями ада, порождениями Чернолесья. Так или иначе, на лицах этих людей читалось желание не оставить в Митцене никого живого.

Когда до башни оставалось уже не более десятка шагов, я отчаянно выкрикнул, чтобы там поднимали флаг. Того, как он взвился над каменными зубцами, я уже не видел, снова оказавшись в центре сражения, и думая лишь о том, чтобы вот этот занесенный палаш не прилетел мне в горло и не отрубил руку. Но флаг сделал свое дело — в отдалении послышался стук копыт по городской мостовой.

Это были драгуны Макса, доселе стоявшие под седлом в центре города.

К тому моменту, как они подскакали к стене, противник уже овладел одной из лестниц, и несколько его солдат сбегали по ней вниз, однако выстрелы из пистолетов уложили их наповал. Затем драгуны спешились, вынули из-за спин аркебузы и жахнули залпом по плотному строю вражеских солдат, оседлавших стену.

Ряды противника дрогнули. Орденцы в первых рядах начали то и дело оглядываться назад, не понимая, что произошло, и откуда новые залпы, если все обороняющиеся перешли в рукопашную. И без того уступавшие мне в скорости рефлексов, отвлеченные враги становились легкой добычей, и в следующую минуту крикет забрал не меньше десятка жизней.

Драгуны же тем временем заняли лестницу и врубились в дезориентированную массу орденцев, рассекая ее пополам. Противник попятился. То один, то другой солдат прыгали с невысокой стены и бросались с криками назад, к своему лагерю.

Минута — и бегство стало массовым. Превратившееся в толпу воинство, отчаянно вопя, ругаясь на чем свет стоит, толкая друг друга и рассыпая своим же товарищам удары саблями плашмя, бросилось наутек.

Вынырнув из кровавой горячки боя, я глянул со стены вниз. Последняя шеренга атакующих не шла на нас — она отходила в сторону лагеря, изредка огрызаясь одиночными аркебузными выстрелами. Я перевел дыхание, вытерев со лба грязным рукавом пот, перемешанный с кровью.

На стене в одном месте еще кипел бой — черные драгуны наседали на троих орденских солдат, прижатых к зубцу и отчаянно отбивавшихся палашами. Но вскоре один из них бросил оружие, и другие двое последовали за ним, подняв вверх руки. Штурм подошел к концу.

Стена вокруг меня напоминала чудовищную мясницкую лавку людоеда.

Запах крови и мяса смешивался с кислым пороховым дымом, заполняя все вокруг. Тела убитых лежали тут и там, словно брошенные куклы, а под стеной и вовсе образовали небольшую гору. Я почувствовал как подступает к горлу тошнота вместе со смертельной усталостью.

Не меньше полусотни людей Барриана и еще пара десятков моих тоже лежали здесь, вперемешку с трупами врагов. С ужасом я думал о том, как буду отбивать новый приступ. Вся надежда была лишь на то, что вражеский командующий тоже сочтет свои потери слишком большими и проявит осторожность.

Пару дней ничего и в самом деле не происходило. Орденские взяли город в кольцо, выжгли часть посадов, выставили посты на дороге и для вида постреляли из пушек по стенам то здесь, то там без особого результата. Все это время мы были заняты тем, чтобы стащить тела в одно место и хоть как-то похоронить, в чем нам помогали бледные и трясущиеся жители города.

Голод нам не грозил — провизии было достаточно. К каждому из тел, прежде чем предать его земле, я подошел, попытавшись достать из него образ при помощи телекинеза. Со многими это не удалось — не знаю, почему.

Но тем не менее, к концу дня в моем меню было не меньше полусотни строчек, обозначавших исчезнувшие в моей ладони белые сферы.

Это была тяжелая ноша. Смерть каждого из этих людей мне пришлось пережить самому — их боль, ярость, чудовищный страх. Уже после десятой сферы у меня тряслись руки и подгибались ноги, я отчаянно не хотел включать красную сетку, но заставил себя это сделать.

У большинства из них остались дети, престарелые родители, ожидающие их из похода жены. Всякий, кто убивает людей на войне, знает это, но знает лишь теоретически, из общих соображений. Я же теперь знал это точно, вплоть до того, как зовут жену того или другого из орденских солдат, и какими словами она прощалась с ним в Брукмере. Я слишком много знал теперь.