Чернозимье

Я видел, как нес свое бремя мой отец. На людях это был образец монарха, каменная статуя, а не человек. Каждое слово, срывавшееся с его губ, было веским и точным, осанка безукоризненной, взгляд пронзительным и строгим.

Но стоило ему остаться наедине с семьей, он становился на целую пядь ниже, а движения делались ленивыми и расслабленными, словно он безумно устал тащить на себе какую-то невидимую тяжесть. Я знал, что эта тяжесть — власть, и с ужасом ждал того дня, когда она ляжет на мои плечи.

А еще мне ужасно не хотелось жениться. Ни одна кандидатка мне не нравилась. Любая из аристократок Тарсина смотрела на меня, и видела только корону и мешок с деньгами. Это настолько явно читалось на их лицах, что даже в пятнадцать лет я, неопытный юнец, прекрасно это видел и испытывал жуткое отвращение. Горничные моей матери казались мне куда более честными и женственными.

Герцог усмехнулся, и его взгляд потеплел от приятного воспоминания, но он тут же вернулся к каменному выражению лица, словно спохватившись.

— Наконец, уже унаследовав корону, — продолжил он, — я сам понял, что пора, и выбрал себе жену среди дочерей палатинских аристократов из-за моря. Моя Зоя была хороша собой, прекрасно образована, с ней было приятно, и, наверное, я даже ее любил. Но после свадьбы на меня сразу напала тоска. И я знаю, отчего она меня одолела: я вдруг понял, что теперь — все. Все интересное в жизни случилось. У меня теперь есть корона, есть жена, но больше ничего мне не достигнуть, и всю оставшуюся жизнь я буду вариться в мелких интригах придворных, в торговле с двумя-тремя заморскими портами, в постоянном выклянчивании денег армией, которая ни с кем не воюет, и монастырями, где давно не верят в Мучеников.

Это был тупик, понимаете, Руман? Понимаете, каково это, в тридцать без малого лет знать всю свою дальнейшую жизнь, вплоть до грядущей кончины в окружении родственников, ничуть не соболезнующих и готовых передраться из-за наследства?

— И что же было дальше? — спросил я. Мне польстила его откровенность — чувствовалось, что его светлость далеко не с каждым вот так разговаривает по душам. Я подумал, что, должно быть, стал вторым человеком, которому он все это рассказывает — после Киры, конечно же.

— А дальше жизнь продемонстрировала мне, насколько сильно я заблуждался, — сказал он. — Сперва Зоя тяжело заболела и очень быстро угасла. Я срочно выписал лучшего лекаря из Синтифа, но он не успел приплыть — она умерла у меня на руках. Затем, когда я молился со слезами мрачного отчаяния на глазах, мне впервые явилась Ки. Вы, Руман, наверное, один из немногих, кто может понять, насколько это было… потрясающе.

Я вздрогнул, вспомнив ту почти уже стершуюся из памяти ночь, когда я впервые увидел лицо Киры, стоя на пороге Артемова дома и разгоняя сгустившиеся в голове алкогольные пары. И как потом встретил ее, блуждая по темным коридорам между мирами. Да, «потрясающе» — это, быть может, даже недостаточно сильное слово.

Кира была для меня путеводным маяком весь первый год моего пребывания в Чернолесье, и как мне было не понять герцога, в жизни которого она сыграла такую же роль?

— Вижу, вы в самом деле понимаете, — продолжил герцог, кивнув. — Она предсказала грядущее наводнение, и я успел вовремя приказать возвести дамбу. Раскрыла заговор моего конюшего, у которого после были найдены изобличающие его письма. Но главное, она была настолько красивой и настолько… неземной, что ли? И я понял, что такое ангельское создание не могло явиться к простому смертному.

Вседержитель и все его Мученики для чего-то избрали меня — для чего-то великого. И когда с юга, из карнарских земель стали приходить тревожные слухи, я стал догадываться, к чему именно призван. И Ки подтвердила мои догадки. Освободить страну от зла, которое кроется в Чернолесье… а затем и от много другого зла. Не это ли самое достойное призвание? И как мне было не поверить, что оно именно мое?

— Да, это немудрено, — кивнул я. — Я, вот, тоже поверил…

Его светлость бросил на меня такой взгляд, словно я сказал чудовищную бестактность.

Дальше мы ехали молча, и минут двадцать спустя я не выдержал этого молчания, коротко извинился и сказал, что мне нужно проведать вверенное мне подразделение, после чего ускакал вперед.

Наступление Тарсинской армии развивалось триумфально. Несколько мелких городков открыли его светлости ворота, встречая его, как освободителя. В каждом из них он говорил прочувствованную речь перед притихшей толпой, глядевшей на него с обожанием.

Речь была почти везде одна и та же, но поскольку слушатели менялись, это было неважно. Я же чувствовал себя частью обслуги рок-звезды, гастролирующей с новым альбомом.

Суть выступления его светлости сводилась к тому, что настает новая эра, в которой добрым людям не нужно будет бояться ни ходячих мертвецов, ни баронского произвола, ни вороватых наместников, ни бесчестных купцов.

Грядет царство порядка и закона, и кто хочет его наступления, тот пусть присоединяется к нему.

Желающих везде находилось с избытком. Ополченцы, часто вооруженные одними лишь вилами и ножами, десятками вставали под герцогские знамена. Вскоре из них составился целый полк, и подумывали об организации второго.

Запасы у армии были солидные, и оттого герцогские фуражиры не сильно беспокоили окрестные деревни, если и реквизируя что-то, то не подчистую.

Это еще больше расположило людей к его светлости.

Брукмер армия оставила по левую руку, двинувшись на юг другой дорогой. Хотя значительная часть орденской армии теперь шагала по дороге вместе с пикинерами герцога, и гарнизон города был не так уж велик, но мощные стены позволяли ему держаться длительное время. А герцог торопился.

Там, на юге, лежала Карнара. По доходившим оттуда слухам, регент спешно стягивал к ней войска, но все разом высвободить не мог: кто-то должен был охранять границу с Каруином, на которой установился нервный и шаткий мир. Вдоль северной границы с теперь уже почти вымершей Кирхаймской маркой также стояли заслоны, выставленные против вторжения нежити. Впрочем, кажется, они уже почти не существовали — дезертирство там было повальным. Несколько человек оттуда пополнило и герцогскую армию.