Страница 7 из 17
Так мы и расстались с Ириной, и, похоже, навсегда. По крайней мере, за все эти сорок лет она больше никогда не приезжала и не звонила, и я ничего не знаю о ней.
На этом можно было бы поставить точку, если бы муж не вспомнил, что во время того памятного разговора на лестничной площадке Ирина рассказала про свою родную бабушку, которой было больше ста лет. Она, по словам Ирины, колдуньей была. «Вот говорят, что колдуньи тяжело умирают, а моя умерла очень легко. Родителей не было дома, только мы с братом. Бабушка сварила суп, позвала нас к столу и, пока кормила, все приговаривала: “Какой хороший обед получился!” А потом сказала: “Ирочка, помоги мне постелить постель, сейчас я пойду умирать”. И правда, умерла, как уснула».
– А почему ты мне сразу не рассказал? Я слышала, что колдуньям надо обязательно передать свой дар кому-нибудь, можно и через предмет, но лучше всего через еду, а то они будут долго мучиться перед смертью. Вот бабушка, наверное, и передала нашей Ирине свои способности, когда кормила ее супом. Надо было бы ей сказать, вдруг она не знает об этом?
– Думаешь, не знает? Это маловероятно.
Так мы и не поняли, зачем Ирина рассказала о бабушке. Может, хотела произвести на нас впечатление? Не знаю, одно только могу сказать: впечатление на нас Ирина действительно произвела.
И вот что еще хотелось бы добавить. Хотя мы и отказались ради Господа от того, что раньше было для нас ценным и значительным, мы вовсе не зарыли свои таланты в землю. Но только теперь каждый из нас стал использовать этот талант, который он получил от Бога, во славу Божию, по воле Божией, на пользу себе и ближним.
Незадолго до кончины мужа мы вспомнили один забавный эпизод из нашей жизни. Однажды муж поздним вечером возвращался из библиотеки домой. И почти у самого дома перед ним неожиданно затормозила милицейская машина, и два человека буквально втолкнули его в салон, ничего не объяснив. Привезли в участок и при этом вели себя грубо, не отвечая ни на какие вопросы.
– Разрешите хоть жене позвонить, она волнуется.
– Еще чего!
Звонить, значит, нельзя. А что можно? Уже час сидит. Достал из портфеля книги. Кто-то заглядывает через плечо:
– Это что?
– Греческий.
– А это?
– Латынь. Да вы хоть объясните, почему меня держат здесь?
– Никто тебе ничего объяснять не будет. Понял? А ну убери! Тебе что здесь, изба-читальня?
Просидел еще часа два, пока не пришла женщина, которую ждали.
– Этот? – спросили у нее.
– Не, не этот. У того шапка другая была.
Шапка другая! А если бы «та» была?!! Но ему сказали «свободен», и муж вернулся домой.
Правда, свобода тогда была относительной. Однажды в нашу квартиру позвонили (муж к тому времени только что окончил университет и собирался работать в Институте истории Академии наук). Молодой человек, которому я открыла дверь, представился Николаем Петровичем и спросил, дома ли Алексей Иванович. Мужа дома не оказалось. Тогда Николай Петрович сказал:
– Если Алексей Иванович захочет, пусть придет завтра на Лубянку.
Муж, конечно, «захотел», и на следующий день он уже сидел напротив важного товарища, который, нажав на кнопку звонка, попросил вошедшего в кабинет принести дело № … «Дело» принесли, и на стол легла довольно увесистая папка, из которой был извлечен тоненький тетрадный листок. Как оказалось, это было письмо десятилетней давности, написанное некой Лидии из Новосибирска. Муж протянул руку:
– Разрешите посмотреть!
– Нет-нет, я вам его сейчас сам прочту: «Как мне надоело смотреть на людей, читающих по утрам газеты в метро!» Это вы писали?
– Я не помню, возможно, и я.
– Да вы не волнуйтесь, никто вам об этом не напомнит. Вы же зачислены в штат Академии наук? Вот и работайте спокойно.
Через несколько дней в кабинете мужа раздался звонок:
– Алексей Иванович, добрый день! Это Николай Петрович. Хотел поинтересоваться, как ваши дела, вы уже приступили к работе? Я вот что хотел вам сказать: вы ведь будете встречаться с разными людьми, разговаривать с ними. Может, что-то услышите, что могло бы нас заинтересовать. Звоните, пожалуйста, в любое время. Вы меня понимаете?
– Николай Петрович, простите, но я не понял вас. Что я должен услышать и с кем разговаривать? Я вообще-то не люблю ни с кем разговаривать.
Больше подобных звонков, слава Богу, не было, но без «опеки» нас не оставляли. Последний раз это была семейная пара: Григорий и Ангелина. Они приходили на все наши праздники и активно проявляли свою любовь к нам. Не хотелось бы никого подозревать, но уж очень их любовь была нарочитой. К тому же настораживало пристрастное внимание Григория к нашим книжным полкам: он так внимательно изучал их, будто надеялся обнаружить среди книг запрещенную литературу. Но, кроме перепечатанных на машинке стихов Ахматовой, Гумилева, Пастернака и Цветаевой, которые нам удавалось найти в советских журналах и которые никогда не ускользали от пристального взгляда Григория, у нас не было ничего крамольного. Все это не могло не вызывать подозрения, тем более что Григорий не был явным любителем стихов. Но нам это подозрение было неприятно, и мы всячески старались оправдать его друг перед другом.
Но, как известно, все тайное становится явным. Первое доказательство того, что наши опасения ненапрасны, появилось у нас, когда Григорий в очередной раз пришел к нам в гости. Когда мне понадобилось выйти зачем-то в коридор, я неожиданно столкнулась там с Григорием: он опустил руку в висевшую на дверной ручке сумку моей подруги Кати.
– Ты что делаешь? – опешила я.
– Там книжка, – промямлил Григорий.
– Но это Катина сумка!
Григорию нечего было сказать в свое оправдание, ему оставалось только вернуться в комнату к гостям. Дело близилось к развязке, и в следующий день рождения мы вновь сидели за столом, за которым были и наши «друзья». Незаметно все переместились на кухню, а Григорий задержался, и, когда он вошел, мы, до этого оживленно разговаривавшие, неожиданно для себя почему-то замолчали. Вот тут-то он наконец и выдал себя:
– Вы почему замолчали? Вы думаете, я стукач?
Это был последний визит наших «друзей». Больше мы не встречались и не созванивались. А лет через пять, когда мне надо было договориться о встрече с Окуджавой, я, зная, что наш телефон прослушивается, позвонила ему из будки, назвав себя по имени. Через полчаса в нашей квартире раздался звонок. Муж поднял трубку и с удивлением услышал Ангелинин голос (понятно, что если наши разговоры прослушивали, то разговоры Булата Шалвовича тем более):
– Здравствуй, Алеша. Светлана дома?
– Нет, она ушла.
– А куда?
– Понятия не имею.
– А когда она придет?
– Не знаю.
– Как? Ты не знаешь, где твоя жена и когда она придет?
– Да, Ангелина, я не знаю ни где моя жена, ни когда она придет.
– Как это ты не знаешь?
– Ангелина, что ты пытаешь меня? Сказал, не знаю, значит, не знаю!
Так и не удалось узнать Ангелине, какая Светлана звонила Булату Окуджаве.
Да, в интересное время призвал нас Господь. Тогда многие талантливые люди писали в стол, работая сторожами и дворниками. Редко кому удавалось пробиться через заслон партийной цензуры. Но мой муж смог бы стать известным ученым, используя свой талант. Его работы по гностицизму и манихейству вполне устраивали советскую власть. Правда, одного ему все-таки не хватало: для успешного продвижения по службе желательно было вступить в партию. Поэтому муж долго находился на должности младшего научного сотрудника. И это несмотря на то, что он дружил с директором института Анатолием Петровичем Новосельцевым, уникальным человеком, знающим более двадцати языков. Однажды, когда Анатолий Петрович был у нас в гостях, муж то ли в шутку, то ли всерьез спросил у него:
– Анатолий, а может, мне вступить в партию?
Анатолий Петрович (а он был секретарем парткома института) внимательно посмотрел на моего мужа:
– Нет, Алеша, ты не сможешь.