Страница 47 из 91
— По лесным-то дорогам сгодился бы верховой лось, — вслух размышлял кот, — но в степи лосей нет, оленей постреляли. Будем брать коня, даже двух!
Минул уж лунный месяц с тех пор, как словен оставил Домагощ…
Он собирался было покинуть хлебосольное заведение, но тут приметил упитанного воина, рисующего в воздухе какие-то знаки костью, с остатками мяса на ней.
— Сон меня одолевать стал, как сейчас помню, аж за три версты. Ну, думаю, котище где-то близко. Надел я тогда на голову три шелома, да иду себе, а ноги-то еле волочатся. Где не иду — там ползу вовсе. И снова иду…
— Фарлаф! Да як же ты ползешь, когда у тебя такой курдюк? — потешались над толстяком собутыльники.
— Плохо на пустой желудок ползется! — добавил кто-то из угла корчмы.
— Еще бы! — согласился богатырь, обгладывая индюшачью ногу — Старушонка мне с собой лишь куриные окорочка положила.
— Тяжелы, знать шеломы на пустой-то голове, — донесся тот же голос.
Вокруг заулыбались, хотя и не так уверенно, но Фарлаф в то время вылил в глотку штоф медовухи и пропустил замечание. Язык еще более развязался, и он продолжил героическое повествование с новыми силами:
— Гляжу — столп высокий, а на нем зверь сидит невиданный. Увидал и меня, поганец, да как прыгнет на плечи. Вмиг один колпак разбил, вот и второй — разодрал, уж за третий шелом принялся и совсем было достал.
— Ух! Ну, а ты-то что? — подначивали богатыря завсягдатаи корчмы.
— А я как скину кота на землю, да как дам ему промеж глаз прутом-то железным.
— Тут из кота и дух вон, — ляпнул кто-то.
— Как же, «дух вон»! Ему этот прут нипочем, сломался прут железный о лоб кошачий.
— Твердолобый, стало быть, кот попался тебе! — опять раздалось из угла.
Это Ругивлад платил Баюну за прежние насмешки.
— Ты, знай меру, волхв! Что положено Велесу, не положено Сварожичу, — возразили ему живо из-под стола.
Впрочем, словен по-прежнему думал о своем, и помешал Фарлафу не со зла:
«— Ну, какого рожна, Ругивлад, ты вбил в голову мысль о своем уродстве? — шептал ему внутренний голос.
— Как же! Не я ли прибил Дороха на глазах у Ольги? А что он мне сделал? — винил себя Ругивлад
— Дорох — не пара дочери Владуха! — возражал тот же голос.
— А я ее об этом спросил? — терзался словен. — Есть такие бабы, что любят насилие над собой, и при этом испытывают наслаждение. Ядрит — знать любит! И по какому такому праву вторгся я в чужую жизнь, порушил чью-то судьбу?
— А не долг ли волхва, хранителя знания, вершить судьбу там, где того требует его ум, — оправдывал его этот всезнающий, тот, который в черепке, в душе, или где-то там еще… — Надо ли вмешиваться, если тупость попирает тонкость чувств? Можно ли сидеть в углу? Вот, ты сидишь, а этот желудок, величиной с человека, самодовольно орет, глумясь над скромностью тишины и уюта. Кто не любит тишины — тот презирает одиночество, кто не терпит уединенности — тот не может быть свободным.
— О, рассудок, враг мой! Вечно тебя что-то не устраивает».
— Ну, а дальше-то чего было? — толкали Фарлафа собутыльники.
— Хвала богам, остался у меня оловянный прут. Стал я зверюгу по бокам охаживать, стал Баюна как Сидорову козу угощать, — разошелся Фарлаф, сопровождая быличку резвыми жестами, глядя на которые, кота и впрямь следовало пожалеть, — А ему сперва и это мало оказалось. Он мне про Фому, да про Ерему, да про царевну-лебедь и всякую там белку, что золотые яйца несет.
— Тогда уж, орехи, — поправил рассказчика тот же голос.
— Они самые. И осилил-таки я его! Неможется коту — стал просить, уговаривать. Все сробить обещал, о чем ни попрошу.
Хозяин заискивающе посмотрел на Ругивлада, но было поздно. Кот, до сей поры дремавший у словена на коленях, вскарабкался на скамью, выгнул спину, разминая толстые лапы, да как прыгнет на варяга.
— Ну-ка котик, покажи бахвальщику страсть большую, чтоб век помнил.
Баюн о кольчугу варяжскую когти точит — на Фарлафа прилаживает! Желает котяра белу грудь ему разодрать, да сердце отведать!
Вскочил богатырь, даже стол опрокинул, а кот сидит на нем и орет благим матом:
— Посторонись! Посторонись! Зашибет!
Хотел было Фарлаф схватить зверя за хвост, но разве такого поймаешь. Еле спасся он от напасти, вспомнил — не любят кошки воды, и ну себя пивом-то поливать из кружек. Что за шиворот пролилось, что на пол, но и Баюну досталось. Выпустил зверюга бахвальщика, а тот и рад — ноги в руки да наутек.
— Ты видал? Ну, ты видал? — обиженно ворчал котище.
— Не любо — не слушай, а врать не мешай! — усмехнулся волхв, — Пора и нам!
— Поспешай медленно, — получил он едкий ответ.
— Так что? Торная дорога нам теперь через Козарские, то бишь Жидовские ворота, и до самых Меотийских степей… — молвил Ругивлад и протянул Баюну тряпицу. — На, оботрись! Сильно пивом разит! Не иначе — по уши в братину лазил…
— Нет уж, спасибочки! Мы как-нибудь языком обойдемся, — ответил котофей.
С улицы донеслось сочное:
— Ммее…!
В дверях возникла рыжая козлиная голова. Хозяйским оком дереза оглядела присутствующих, трясанула бороденкой и остановила сердитый взгляд на рослом, могучем воине, который моментально повернулся спиной и втянул голову в плечи.
— Сидор! — окликнули богатыря собутыльники, — По твою душу! Пора! Женка караул прислала.
— Эрмий! Эрмий! — сказал себе Ругивлад. Едва коза появилась на пороге, мысли его потекли в иное русло. — И впрямь! Тоже был рыжий! Друг Фредлав, как что не так — всегда его поминает, Локи зовут рыжего у мурманов. Варяг говорит, это и есть кузнец всех бед на земле. И не сыскать в светлом небесном Асгарде большего чернеца средь богов, чем извечный сеятель раздоров, наветчик и обманщик. Он виновник распрей, но ни одно сколь-нибудь значимое дело не обходилось без Локи. Асы не раз попадали из-за него в беду, но часто он же выручал их своей изворотливостью…
Кот вызвался постеречь скакуна, и Ругивлад обещал мохнатому спутнику вскорости вернуться.
Бабий торжок встретил волхва неласково. Может, отвык от толчеи. Куда там захолустному Домагощу до стольного града?
Он мигом почуял неладное, едва смешался с толпой. Торговля шла на редкость грубо. Куда девалось купеческое радушие? Его то и дело пихали в бока, оттесняя от прилавков. Приказчики орали, мальчишки визжали. Степенные киевские матрены так и норовили придавить выпуклостями, да округлостями. Словен с великим трудом протиснулся к оружейникам. Здесь было поспокойнее, но в воздухе висела все та же нервозность.
— Не подскажешь ли, мил человек!? Что стряслось в добром Киеве? — обратился он к старшему из кузнецов, что безуспешно предлагал одетому в кожи воину боевой топор — Смотрю на торжище — дивлюсь! Неужто, беда какая приключилась?
— Ты, чужеземец, наверное, давно не гостил в стольном городе? — отвечал оружейный мастер, — А того не знаешь, не ведаешь, что свалили на Бабьей площади кумир Велеса. Под самый корень подрубили! А еще срыли по всему Киеву груды в его честь поставленные. И нет теперь никакой подмоги нам от «скотьего бога». Пустая торговля — суета, а все без дохода! Озлобился князь на жрецов — немало голов полетело, а уж столпов — без счета.
— Вот оно что? Выходит, зря я сюда топал, поклониться Водчему пред дальней дорогой?
— Нет удачи ныне ни купцу, ни страннику. Печенеги совсем обнаглели! Разграбили богат караван самого Дюка Волынянина…
— Спасибо, кузнец! Пойду я, поспешать надо! — недослушал Ругивлад.
— Дорогу! Дорогу!
Он обернулся. Хорошо, что ростом вышел! С того конца торжища, расталкивая толпу, к оружейной лавке продирались стражники.
— Вот Нелегкая повела! И вроде мел кончился! И свисток дурацкий потерял!
«Лукавый Локи злобен нравом и очень переменчив! Он превзошел всех людей той мудростью, что зовется коварством!» — так рассказывал Фредлав о своем Чернобоге. Эта фраза мигом всплыла у волхва в памяти, едва он сопоставил недавнее крушение кумира и ту легкость, с которой слуги Краснобая доселе находили его.