Тоуд-триумфатор

Он снова посмотрел на шпагу в драгоценных ножнах. В этот момент стройная и изящная жаба — его соперник наклонился и поцеловал у Мадам ручку (о, как бы хотел Тоуд увидеть у Мадам гримасу отвращения в ответ на этот поцелуй!), и Тоуд послушался голоса ревности и последовал велению сердца.

Распахнув двери и влетев в комнату, он выждал некоторое время, чтобы все присутствующие успели его заметить, а затем занес над головой грабли и громко возгласил:

— Вот мой надежный меч, и им я сокрушу своих врагов и всякого, кто оскорбит ту, которую я люблю!

Потом, надвигаясь на негодяя, продолжавшего держать Мадам за руку, он сказал:

— Отпусти ее руку, негодяй, и защищайся!

Его восклицание, дикая жестикуляция, а потом и вызов настолько всех поразили, что на мгновение они застыли, как на каком-нибудь средневековом полотне, застигнутые живописцем за занятием, которое будущим поколениям может показаться в высшей степени таинственным.

Но Тоуд вовсе не застыл, а ум его был остер, как бритва, только что выправленная на парикмахерском ремне. Воспользовавшись преимуществом, которое дала ему эта секундная заминка, он сделал несколько шагов, оттолкнул своего соперника, упал на одно колено, вручил Мадам свой букет и записку и произнес яркую речь:

— Мадам, примите это письмо как предложение вступить со мной в брак, а эти нежные цветы — как символ моих чувств к вам. Прощу вас, выберите один из них, чтобы я мог приколоть его к своей одежде в знак вашей благосклонности перед началом схватки, в которой я как ваш рыцарь встану на защиту вашей чести, только что задетой этим наглецом!

Более пристальное изучение внешности наглеца показало, что он еще моложе, чем показалось Тоуду вначале. Он был почти дитя, и всякий, кто имеет хоть какое-то понятие о детских забавах, понял бы, что тут что-то вроде маскарада, а юноша — вовсе не прожженный хлыщ, каким его вообразил Тоуд. В самом деле, для всех, кроме Тоуда, было бы ясно как дважды два, что этот самый «негодяй», которого он вознамерился убить на дуэли, не кто иной, как юный отпрыск Мадам, тот, кому, как она и сказала, посвящена вся ее жизнь.

Но Тоуда было не остановить. Он уже привел грабли в положение, как ему казалось, подходящее для начала дуэли на шпагах. Это само по себе и не представляло бы никакой опасности, если бы юнец, еще более, чем Тоуд, своевольный, избалованный и испорченный с рождения, не подумал, что Тоуд — какой-нибудь актер или шут, нанятый для его увеселения, и не решил позабавиться, приняв его вызов.

— Защищайтесь, сударь! — воскликнул он по-французски, вынимая меч и становясь в позицию напротив Тоуда.

Вид обнаженной сверкающей и острой шпаги у самого носа и твердая решимость противного юнца весьма удивили Тоуда, который в своих мыслях о поединке никогда не заходил дальше немедленного бегства противника, испуганного его вызовом.

Стало совершенно ясно, что это не тот случай, что Тоуд вызвал не желторотого мальчишку, которого можно за шкирку выкинуть вон из комнаты.

— Защищайтесь! — снова крикнул тот. — Вы оскорбили татап своими докучными признаниями, и за это я убью вас!

Тоуд решил, что надо сохранять лицо и этикет требует, чтобы он использовал свои грабли как шпагу хоть один раз. Поэтому он произвел несколько пассов в воздухе, сделал несколько смелых выпадов, вернее, наскоков на мальчишку и крикнул:

— Сдавайтесь, и ваша честь будет спасена!

Три престарелых свидетеля этой сцены совершенно онемели от фиглярских выходок Тоуда, но к Мадам быстро вернулось присутствие духа.

— Месье Тоуд! — воскликнула она, пытаясь предотвратить дуэль, которая, насколько она знала обоих ее участников, ни к чему хорошему не привела бы. — Рада представить вам моего сына, графа д' Альбер-Шапелль.

— Ха! — закричал юноша, не обращая никакого внимания на слова матери (как он привык с детства) и контратакуя Тоуда с таким напором, грацией и беспощадностью, что становилось до боли ясно, который из дуэлянтов брал уроки фехтования в парижском гимнасиуме, а который не брал.

— Мой дорогой сын, мой мальчик, — продолжала Мадам, — я очень рада, что ты имеешь возможность поразвлечься немного в компании своего английского дядюшки. Но теперь эту глупую игру пора прекратить!

Тоуд промычал что-то невразумительное. Его раздражало вынужденное отступление, к тому же ему было ясно, что поражение от руки самонадеянного мальчишки отнюдь не приблизит его к цели. С удивительным для его полноты проворством он попытался покончить с противником одним мощным ударом, а уж потом выяснить отношения с его матерью.

Мальчишка ловко отскочил назад, потом отбил атаку Тоуда, и в результате грабли оказались у самых ног, точнее, ступней Председателя суда, начальника полиции и епископа. Это наконец вывело их из оцепенения и шока, и они в один голос разразились проклятиями и угрозами, не забывая, впрочем, звать слуг, констеблей, капелланов, судейских и других прихвостней, всегда готовых услужить, которых люди значительные повсюду таскают за собой.

Невозможно подробно описать наступившую неразбериху. Но как раз когда Тоуд снова стал отступать под натиском своего искусного противника, поле битвы, то есть мастерская, начало все больше наполняться людьми. Одни были в синей форме, другие — в черной одежде судейских, а иные и в церковном облачении. Все жаждали помочь, притом так, чтобы это заметили. Они лишь ждали команды старших, призвавших их сюда.

Начальник полиции был убежден, что закон нарушен, если где-то нарушено мирное течение жизни, и, следовательно, должны быть произведены аресты, причем повсеместно, поэтому он приказал:

— Арестовать его!

Двенадцать констеблей тут же попытались это сделать. Председатель суда был уверен, что сейчас на его глазах было совершено множество преступлений, как-то: нарушение неприкосновенности (его собственной и его жилища), воровство и грабеж (его редких растений и его садового инвентаря), а также нападение и избиение, возможно повлекшие за собой тяжкие телесные повреждения, а также покушение на убийство (сына Мадам) и несколько менее значительных преступлений. Поэтому он приказал:

— Под суд его!

Шестеро клерков тут же наладили делопроизводство, допросив подозреваемого на предмет его полного имени, места жительства и даты рождения.

Епископ же видел здесь исстрадавшуюся душу, катящуюся вниз по наклонной плоскости, которую, тем не менее, еще можно вернуть в лоно Церкви, при должном руководстве. Поэтому он воскликнул:

— Спасите его душу!

И несколько разнообразных дьяконов и иереев, вооруженных евангелиями, распятиями и крестами, бросились к тому, кто нуждался в немедленной духовной помощи и поддержке.

О насмешница Судьба! Как она издевается над лучшими человеческими побуждениями, на что направляет порой силы Закона, Правосудия и Церкви! Ведь все те, что так жаждали исполнить свой долг, бросились не к той жабе! Жестокая и шаловливая Судьба привела их не к Тоуду из Тоуд-Холла, который всего лишь держал в руках грабли и, как им показалось, всего лишь защищался и защищал даму от злонамеренного и хорошо обученного фехтовальщика.

Это неопытного графа д'Альбер-Шапелль допрашивали и арестовывали. Это его душу пытались спасти. Это у него из рук вырвали шпагу и бросили на пол. Это его шляпу затоптали ногами и изорвали его шелковое жабо. Это он громко протестовал на иностранном языке, чем лишь подтверждал свою вину, а равно и нужду в спасении души. Каждое французское слово, слетавшее с его уст, усугубляло его вину во сто раз.

А Тоуд из Тоуд-Холла между тем, несколько удивленный таким поворотом событий, преспокойно сидел рядом со своей кузиной, в стороне от всей этой суеты, и никто не обращал на него никакого внимания.

Множество мыслей пробегало в его голове. Важнейшей из них была та, что если он хочет выйти отсюда живым, то сейчас самое время это сделать. Но была еще и другая мысль: что он может уйти отсюда с той, которую любит, а ее наглого сынка оставить на произвол судьбы. Где-то там, глубоко под этими мыслями, присутствовало смутное беспокойство, испытываемое при виде противника, грубо скрученного, в наручниках, отданного под суд да еще допрашиваемого разными прелатами: не хочет ли он сказать последнее слово, и если да, то пусть постарается произнести его на человеческом, то есть на английском языке.