Трисвечница

Авдотья широко улыбнулась:

– «Кур за собой водить» – значит женщин и девиц вести за собой. Вести по пути спасения души. К этому Марша Конобеевская Аниську в странствиях приуготовляла. К этому ее и старец Григорий приуготовляет.

«Вот так вот, – подумала я, – какая же она зоркая – носатая, лупатая бабулька. Что ж она ворчала: странники, мол, это бродяги?» И вдруг до меня дошло. Она проверяла, понимаю ли я страннический подвиг.

– Да… Молитвенник он, старец Григорий Томин, – продолжала между тем Авдотья.

– Расскажи о нем что знаешь, – попросила я.

– Чего тут рассказывать? – задумалась Авдотья, а потом встрепенулась: – А знаешь ли ты, Золушка, что он не Томин?

– Как так?

– По фамилии он Коныгин. Имя у его отца было Артамон, а народ звал его Тома. Потому Григория и прозвали – Томин. Прозорливый он, прозорливый. Был такой случай. Как-то возвращались с покоса двое ялтуновских мужиков. Решили зайти к нему. «Зайдем, поболтаем», – сказали они промеж собой. Когда подошли к дому старца, то увидели, что он стоит на пороге. В одной руке держит пустой стакан, в другой ложку. Положив ложку в стакан и как будто что-то перемешивая, он протянул мужикам этот стакан и говорит: «Нате, поболтайте!»

А однажды пришли к нему из странствий Маша Большая и Аниська Петри-на, стали рассказывать, где побывали, что видели. Старец слушал, перебивал и сам дополнял их рассказы. Спрашивал: «А вот об этом почему вы забыли рассказать? И вот об этом тоже…» И сам рассказывал о том, что они пропустили.

Григорий тоже когда-то странствовал, а потом поселился в селе Польное Ялтуново у Пелагеи Блохиной. У нее в саду домик небольшой есть. Там и живет старец вместе с Феодосией, которая домик этот в порядке держит. Некоторые насмехаются над ней: мол, молодых чурается, а со стариком живет. А на самом-то деле она у Григория вроде келейницы.

Жизнь Феня ведет подвижническую. Подолгу постится и молится. Григорий строг с Феней, ой, как строг… Она поначалу не выдерживала его строгости. Как-то ушла от Григория, а потом возвратилась. Стала благодушно терпеть его строгость. Познала великую пользу смирения, к которому Григорий своих стригачек приводит.

Я слушала Авдотью и диву давалась ее речи. Потом только узнала, что она образованная и работала когда-то учительницей в земской школе. Была стройной, красивой, а к старости чем-то заболела, раздалась в теле, нос и глаза у нее покрупнели, а ноги стали слабые, немощные. Только душевная доброта никуда не делась, так и осталась в сердце, только запрятанная, не каждому видная.

– А сколько у Григория стригачек и чему он их учит? – спросила я Авдотью.

– Молиться учит, поститься, толкует им Писание. Учит читать по-церковнославянски, петь песнопения духовные, канты. Из его стада многие девицы стали петь в церквах, на клиросе. А некоторые уставщицами стали. Других он на странничество благословляет, а есть и такие, которые замуж по его наказу выходят.

– А на что он Петриных благословил?

– Алексея на странноприимство, Анну на юродство. Про сестер Петриных говорит, что они стригачек под свои крылышки возьмут. А как-то дал он Анисье, Матроне и Агафье странный такой наказ: «Ни в каких бумагах не расписывайтесь, когда вас заставлять будут».

Помню, что это Авдотьино замечание ввело меня в задумчивость. В каких бумагах Петриным подписи надо будет ставить? Зачем? Кто их будет заставлять? И только после революции, когда начались гонения на верующих, все стало понятно. Старец Григорий научал сестер, как вести себя на допросах, после того как их арестуют.

Многие не понимали и других его слов, например: «В драку идти – волос не жалеть». Он так говорил, когда укорачивал ножницами волосы девицам своей общинки, и называл это возведением в стригачки. Авдотья сказывала, что он так делает, чтобы парни на его девиц не заглядывались. Это понятно. А при чем здесь драка?

Как-то разговорились мы об этом с Анисьей.

– Лиза, – сказала она, печально подперев рукой подбородок, – я же говорила – приходит время… Время приходит такое, что за имя Христово придется в драку лезть.

И опять я ничего не поняла, пожала плечами вопросительно, а переспрашивать не стала. Вдруг Аниська подумает, что я глупая. Вскоре после того разговора старец Григорий и меня возвел в стригачки. Укоротил мои волосы в своем домике. Помню, что в нем красный угол от лавок до потолка был заставлен иконами. Перед иконами было много лампад, в которых тихо теплились золотистые живые огоньки. А на потолке висела вырезанная из дерева затейливая люстра на двенадцать свечей. Но – что это? – потолок какой-то чудной… Я пригляделась и увидела, что на него наклеены вырезанные из бумаги звезды. «Как в сказке», – подумала я.

Очнулась лишь тогда, когда Григорий положил свои шершавые ладони на мою голову с укороченными волосами. И так хорошо, так благостно мне стало. «Как в сказке», – опять подумала я.

– В драку идти – волос не жалеть, – твердо сказал Григорий и снял ладони с моей головы.

И тут у меня вдоль спины холодок прополз, как змейка какая. Зачем мне в драку идти? Зачем? Я заерзала. А Григорий приказал:

– Читай, егоза… погоди… а! стригачка! Читай, стригачка, то, что я здесь карандашом отметил, – и указал своим закорузлым пальцем на домашний самодельный аналой, где лежал раскрытый Апостол.

Я подошла и стала читать: «Итак, укрепляйся в благодати Христом Иисусом, и что слышал от меня при многих свидетелях, то передай верным людям, которые были бы способны и других научить. Итак, переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа. Никакой воин не связывает себя делами житейскими». Это были слова апостола Павла из его Второго послания к Тимофею.

Как часто я потом вспоминала эти слова! И я, и все стригачки. Вспоминали кто в ссылке, кто в лагере, а кто при гонениях на свободе. Вспоминали и смиренно претерпевали все испытания. Да… Научил он нас укрепляться памятью о Христе, претерпевшем клевету, арест, заключение в темницу, избиения и казнь. Пропали бы мы без этого памятования, совсем бы пропали!

Глава 2

Правда ушла на небеса

Когда в семнадцатом году случилась революция и к власти пришли безбожники, я поняла, про какие времена толковала мне Анисья Петрина.

Старец Григорий был тогда в Николо-Чернеевском монастыре. Взобрался на колокольню и три раза ударил в большой колокол. Потом надрывно закричал:

– Все, православные! Теперь на Руси правды нет! Правда ушла на небеса!

Слез с колокольни и, взъерошив от волнения волосы, сутулясь, ушел из монастыря.

Вернувшись в Ялтуново, продолжал собирать стригачек для духовных наставлений. А про советскую власть говорил: «Спать ляжем – пришел Совет, а встанем – его нет».

Уже через год показалось, что его слова сбываются. На Тамбовской земле крестьяне стали разгонять Советы. Казалось, что безбожной власти приходит конец. Только недолго мы радовались. Пришли войска Красной Армии и разогнали восставших.

Начались расстрелы. Как водичкой залилась кровью земля наша.

Помню, как глухой, гробовой ночью прибежала ко мне Анисья. Стучит в окошко, кричит:

– Подымайся скорей, Григорий всех стригачек собирает!

Я поднялась, выскочила из избы. Прибежали мы с ней к домику старца, а там уж и вся наша общинка собралась.

– Ничего не спрашивайте, – сказал Григорий командным голосом, – марш за мной и читайте про себя молитовку Кресту Господню: «Огради нас, Господи, силою Честного и Животворящего Твоего Креста и сохрани нас от всякого зла».

И мы, читая эту молитовку, побежали вслед за Григорием по кочковатой пашне, по диким кустам, по сыпучим оврагам. Бежали, спотыкались, падали и опять бежали. Некоторые зароптали. Одна стригачка остановилась и сказала:

– Что это со старцем случилось? Зачем бежим? Он сам-то хоть знает?

Сказала и не стала бежать дальше. Остальные отгоняли от себя такие мысли и неслись вслед за Григорием. Так мы обежали вокруг Ялтунова и Конобеева. Когда приблизились к селу Борки, небо закровавилось зарей, а старец, как подрезанный, упал на землю.