Трисвечница

Григорий поставил на стол чашку и сказал:

– Вот, к примеру, как Анна своего брата укорила. Захотел он, милоньки мои, тайно, без благословения отца и матери жениться. Тогда Анна, юродствуя, взяла кочергу и поскакала на ней по селу. Те, кто ее видел, смеялись, качали головами и спрашивали с насмешкой: «Куда ты скачешь, Аннушка, куда торопишься?» – «К братцу на свадьбу спешу». – «А разве он женится?» – «Женится!»

Никто этому не верил, потому что все знали: родители не дали ему благословения на женитьбу. А тот увидел сестрицу в окошко и услыхал, что она рассказала односельчанам про его греховное намерение, раскаялся и оставил свой замысел. Так-то вот, милоньки мои, так-то…

Оно, конечно, Анна не кочергой брата от греха уберегла, а молитвами своими неусыпными. Юроды, они за других сильно молиться могут, ой, как сильно! Вот, к примеру, как Карпуня, то бишь Василий Афанасьевич. Божий человек… – задумчиво пошевелив кустистыми бровями, произнес Григорий. – В юности, как и батюшка Серафим Саровский, Вася упал с колокольни и нисколько не повредился. Очухался и уразумел, что чудо Божие над ним свершилось. С того времени стал усердно молиться, поститься и вести жизнь подвижническую. Хотел в монастырь уйти. А родители, Афанасий и Ирина, не благословили. Настояли, чтобы женился. Он послушался их. Только с женою жить не смог. Влекло его жить с Господом, а не с женой. Что делать? И брак честен, и ложе не скверно… Только к Господу его влекло больше, чем к семейной жизни. Не знал он, что делать. Отправился странствовать, волю Божию искать. Добрался до Святой Горы Афонской. Восемь лет там провел. Постригся в иночество с именем Вонифатий. А потом Господь указал ему на то, чтоб он на родину вернулся, и определил встать на путь юродства. Ну, а так, конечно же, Карпуня – книгочей. Даже стишки писать умеет.

– Стихи?! – воскликнула я, вспомнив о том, как он затейливо говорил при первой встрече о Рождестве Христовом.

– Да, стихи… А что? Вот, к примеру:

Карпуня мало-мало кому свои вирши читает, – медленно, будто нехотя продолжил Григорий. – Книгочей-то этот, Карпуня, за подвижническую жизнь от Бога много даров имеет. По его молитвам Господь людей от неисцельных болезней исцеляет. Вот как-то у Анны заболела раком сестра. До того дошла, что посинела предсмертно. Врачи лечили ее, да все попусту. А потом по молитвам старца она исцелилась. Чудо было явлено. Чудо чудное. Да…

Наутро, когда клочья тумана висели на ветвях берез, как старушечьи космы, мы с маменькой проводили отца Григория до околицы.

– Прощевай, многолюбезная моя Елизавета Флоровна, – обратился он ко мне. – Прощевай и ты, боголюбивая странноприимница Акулина Трифоновна.

– Передавай поклон Василию Афанасьевичу, – смущенно ответила маменька. – Спроси, когда мы с ним увидимся.

– Скоро увидитесь, скоро там встретитесь, – тихо промолвил отец Григорий и показал узловатым коричневым пальцем на чистое бездонное небо. Тонкая сумеречная тень легла на его лицо, ставшее похожим на потемневший от времени иконописный лик.

– А ты, Лизка-егоза, моей стригачкой будешь, – сказал он, обратив свой лик ко мне.

Мы с мамой, вспомнив Василия Афанасьевича, который про то же самое говорил, даже вздрогнули.

– Ка-а-акой стригачкой? – изумленно спросила я.

– Послушницей моей, – улыбнулся старец, и сошла с его лица тень, и посветлело оно.

Я ничего не поняла и только потом узнала, что Григорий у своих послушниц, женщин и девиц, волосы ножницами укорачивает и зовет их стригачками. Стригачкой была Анна Петрина, ее дочь Анисья, а потом, когда Матрона и Агафья подросли, Григорий их тоже остриг. Да и сама я тоже его стригачкой стала. Предсказание старца сбылось уже через год.

Глава 2

Старшая подружка

Не прошло и четырех месяцев после первого посещения нашего хуторского домика Григорием Томиным, как пришедшие к нам странники рассказали о кончине Василия Афанасьевича Карпунина. Похоронили его в селе Черная Слобода на поросшем березами сельском кладбище. Маменька, узнав об этом, посерела, посидела скорбно на лавке, а потом спешно оделась и ушла к соседям.

Я увидела ее нешуточную тревогу и стала сама не своя. Рассеянно слушала рассказы странников и их старинные, тягучие песни. Правда, одна песня меня оживила. Песня про паломничество во Иерусалим:

Послушала я эту песню, и так захотелось мне быть ведомой в Иерусалим Ангелами! Хоть и тяжкой была весть о смерти Карпуни-книгочея, но замечталась я. Захотелось идти вместе со странничками, с помощью Ангела двигаться не по дороге, а над дорогой. Лететь, как пушинка, ветром с одуванчика сдунутая…

В глухую полночь пришла маменька. Ее лицо было по-прежнему серым, а под глазами тонкая синева появилась. Я заволновалась, стала расспрашивать, что случилось.

– Потом, потом, – отмахнулась она. – Давай ложиться спать.

Наутро, по зазимку, странники ушли, оставив на серебристой тропке темные следы. Маменька помахала им с нашего приземистого крылечка рукой и как-то блекло сказала:

– Вот чего, дочка… Я ночью у Шапкиных была… Ты, если что, к ним обращайся. Шапкины-то нам родня. Хоть и дальняя, да родня.

– А зачем мне к ним обращаться? – с беспокойством спросила я.

– Да мало ли что, – уклончиво ответила маменька и отвела взгляд на узкое, хмурое окошко.

…Наступил декабрь. Холодный, свинцовый, с колючими метелями. И вот как-то по нешуточному морозу маменька вышла за дровами и простудилась. Да так, что слегла. Я делала все, что она наказывала. И топленым салом ее растирала, и кипяченым молоком с медом поила и разными травяными отварами. Ничего не помогало. Маменька сохла, ей становилось все хуже и хуже. Тогда я позвала Шапкину Варвару и Зайцеву Капитолину. Они знали средства от разных хворей. Принялись лечить маменьку, а потом зашептались: «Врача бы надо позвать, врача…» Только вот беда: врач был только в селе Конобеево. Далековато, а тут как назло беспросветными метелями дорогу занесло так, что добраться до Конобеева можно было только на лыжах. Варвара сказала, что отправит за врачом мужа Николая.

– Не надо врача, – сипло сказала маменька, – я к Василию отхожу.

– К кому? – спросила Варвара и тихо сказала, обратившись ко мне: – Плоха, бредит, наверно.

Маменька приподнялась на смятой постели и отрешенно проговорила:

– К книгочею Карпуне, Варенька, к Василию Афанасьевичу Карпунину, в иночестве Вонифатию… Встреча у меня с ним будет… На небе… Как старец Григорий говорил.

Потом она туманно посмотрела на меня:

– А ты, дочка, держись старца Григория, а потом… Потом его стригачек – сестер Петриных. И еще… Ты хотела стать странницей… Благословляю. Ходи по святым местам, молись за душу мою грешную…

Маменька закрыла глаза и тихо уснула. Подхожу, смотрю: нет! – не уснула. Умерла! Я вся оцепенела, а в уме мысли о смерти закрутились. Смерть… Странники много говорили о смерти. «Смерть, – говорили они, – это в новую жизнь переход». Только меня это воспоминание не утешило. Показалось, будто я лишилась части самой себя. В душе заболела пустота. Я не знала, чем ее заполнить, как избавиться от боли. Вот ведь как: оказывается, даже пустота болеть может.