Индустриализация

Наконец, накануне съезда Горький пишет чрезвычайно резкое письмо – уже не Сталину, а в ЦК ВКП(б).

«Писатели, которые не умеют или не желают учиться, но привыкли играть роли администраторов и стремятся укрепить за собой командующие посты – остались в незначительном меньшинстве. Они – партийцы, но их выступления на съезде были идеологически тусклы и обнаружили их профессиональную малограмотность. Эта малограмотность позволяет им не только не понимать необходимость повышения [качества] их продукции, но настраивает их против признания этой необходимости, – как это видно из речей Панферова, Ермилова, Фадеева, Ставского и двух, трех других.

Однако т. Жданов сообщил мне, что эти люди будут введены в состав Правления Союза как его члены. Таким образом, люди малограмотные будут руководить людьми значительно более грамотными, чем они. Само собой разумеется, что это не создаст в Правлении атмосферы, необходимой для дружной и единодушной работы. Лично я знаю людей этих весьма ловкими и опытными в «творчестве» различных междуусобий, но совершенно не чувствую в них коммунистов и не верю в искренность их.

Поэтому работать с ними я отказываюсь, ибо дорожу моим временем и не считаю себя вправе тратить его на борьбу против пустяковых «склок», которые неизбежно и немедленно возникнут…».

Какой финал-то, а? Почти зеркальная «ответка» фадеевскому «С этим человеком я работать не буду», так расстроившему Горького.

При других обстоятельствах все эти атаки могли бы закопать Фадеева – не забывайте, это все-таки тридцатые, когда куда менее серьезные наветы людям жизнь навсегда ломали.

Думаю, моего героя спасла только позиция Сталина. Но не персональное заступничество, а исповедуемый тем принцип «равноудаленности». Будучи матерым аппаратчиком, Иосиф Виссарионович никогда не допускал излишнего усиления одной из противоборствующих группировок. Он и РАПП в апреле 1932-го прибил потому, что Авербах с компанией набрал слишком большую силу, фактически закатав в асфальт всех конкурентов. Он и потом не давал «авербаховщине» усилиться больше определенного предела.

Сохранилась переписка вождя с курировавшим писателей Кагановичем – как раз того времени, когда Горький стучал кулаком, и отказывался работать с «малограмотными».

«Каганович — Сталину 12 августа [1934 г.]

Литературные дела обостряются. <…> Одновременно развернулась большая кампания (Киршон, Афиногенов, Бруно Ясенский) против руководства оргкомитета. Горький настаивал на проведении Авербаха на съезд писателей от Москвы, но это не вышло, что его еще больше подогрело. Мне кажется, что здесь в значительной мере действуют бывшие рапповцы. Давать им команду нельзя, а через Горького они этого добиваются. По имеющимся сведениям, ряд писателей не очень довольны безапелляционностью и декретностью выступлений т. Горького. Статью и записку Мехлиса я Вам посылаю».

«Сталин — Кагановичу 15 августа 1934 г.

Первое. Замечания Мехлиса на статью Горького считаю правильными. Нельзя печатать статьи без необходимых изменений. Надо разъяснить всем литераторам коммунистам, что хозяином в литературе, как и в других областях, является только ЦК и что они обязаны подчиняться последнему беспрекословно.

Уймите Киршона и других и скажите им, что не допустим ни общей, ни частичной реставрации РАПП».

Фадеев был нужен Сталину в качестве противовеса Авербаху, и вождь однажды даже не отказал себе в удовольствии поиграть с этими бывшими друзьями, как кот с мышами.

Эта история фигурирует во множестве воспоминаний, я приведу версию Владимира Тендрякова, изложенную им в рассказе «Охота»:

«Горький в очередной раз давал обед. Присутствовал Сталин с «верными соратниками». Собрался весь цвет нашей литературы — лучшие из певчих, виднейшие из литстервятников.

После соответствующих возлияний, в минуту, когда отмякают сердца, кто-то, едва ли не сам радушный хозяин Алексей Максимович, прочувствованно изрек: «Как плохо, что среди братьев писателей существуют свары и склоки, как хорошо, если бы их не было». Этот проникновенный призыв к миру был почтен всеми минутой сочувственного молчания, скорбные взгляды устремились в сторону Авербаха и Фадеева. Неожиданно поднялся Сталин — с бокалом в руке или без оного, — подозвал к себе обоих.

— Нэ ха-ра-шо, — сказал он отечески. — Оч-чэнь нэ харашо. Плахой мир лучше доброй ссоры. Пратяните руки, памиритесь! Прашу!

Просил сам Сталин, не шуточка.

И Фадеев, доброжелательный, открытый, отнюдь не злопамятный, шагнул к Авербаху, протянул руку. Авербах с минуту глядел исподлобья, потом медленно убрал руки за спину. Рука Фадеева висела в воздухе, а за широким застольем обмирали гости — великий вождь и учитель попадал в неловкое положение вместе с Фадеевым.

Но Сталин не был бы Сталиным, если б вовремя не предал того, кто потерпел поражение. Он сощурил желтые глаза:

— То-варищ Фадэев! У вас сав-всэм нэт характера. Вы безвольный челавэк, то-варищ Фадэев. У Авэрбаха есть характэр. Он можэт пастаять за сэбя, вы — нэт!

И, наверное, был восторженно умиленный гул голосов, и можно представить, как пылали большие уши Фадеева, и, наверное, Авербах спесиво надувался сознанием своего превосходства».

Фадеев нужен был Сталину в качестве противовеса, но люди – не гирьки. «Бесхарактерный» Фадеев сам однажды уволил себя с этой должности.

Он очень тяжело переживал происходящее. Юрий Либединский, особенно сблизившийся с ним в этот период, писал: «Обстановка, сложившаяся вокруг А. А. Фадеева ко времени Первого съезда писателей, была настолько для него тягостна, что он все время твердил: «В пустыню, в пустыню!».

Ю. Либединский, Е. Трощенко, А. Фадеев.

Еще один бывший рапповец, Иван Макарьев, сигнализировал А.М. Горькому: «…Фадеев, видимо, сознательно не принимает в работе никакого участия, живет за городом, в оргкомитет не заглядывает…».

А потом… Потом «противовес» сорвался. Фадеев добивается временного освобождения от своей самой важной должности – ответственного секретаря оргкомитета создающегося Союза писателей СССР.

И уезжает на малую родину, в Приморский край – почти на полгода.

В 1934-м вернется на Первый съезд Союза писателей СССР, из-за ультиматума Горького не будет включен в руководство Союза. Если верить справке секретно политического отдела ГУГБ НКВД СССР «Об отношении писателей к прошедшему Съезду писателей и к новому руководству Союза советских писателей», Илья Сельвинский тогда заявил: «Политиканство. Фадеев зажат потому, что его не любит Авербах, а Авербаха любит Горький». Но Фадеев примет все случившееся как должное и вновь уедет на Дальний Восток – уедет надолго, и с твердым намереньем остаться там навсегда.

В июле 1935-го он заявит «Известиям»: «Писателю трудно плодотворно работать, живя преимущественно в Москве… Придя к убеждению о необходимости переменить обстановку, я решил уехать на Дальний Восток. Дальневосточный край — почти моя родина… Я решил не покидать родной прекрасный край, остаться в Дальневосточном крае, в Москву наезжать изредка». Позже он так отзовется об этом периоде своей жизни: «Совершенно свободный, несколько «разочарованный», что меня красило, — я вернулся на родину с намерением навсегда остаться в крае».

А вот теперь я возвращаюсь к тому вопросу, с которого начал эту главу – вы точно уверены, что демонстративный разрыв Фадеева с группой Авербаха был совершен из карьерных побуждений?

Можно спорить о его писательском таланте, но дураком-то он точно не был, и его административные способности никто не отрицает. Неужели он не мог просчитать последствий тогда, в 1932-м? Зачем было так подставляться, предсказуемо вызывая огонь на себя?

Сразу скажу – у меня есть своя версия ответа на этот вопрос, но я ее изложу уже в третьем томе своего романа, который будет называться «Двинулись земли низы. Террор».

А здесь, на прощание, только намекну.