Индустриализация

Холодно в зимовье. Лежим, доходим, завернувшись в дохи и не хочется просыпаться. Все громче слышен колокольчик. Сон это или не сон? Крик: «Тохто!», дверь открывается.

С клубом морозного воздуха в зимовье вбегает молодой тунгус в оленьей куртке мехом наружу и красивых унтах.

— Собирайтесь, товарищи! Едем!»

Ну а насчет детей и того, что так боялся Копеин…

У Селиховкина и его жены (еще одна семейная пара, учившаяся в Московской горной академии) это случилось на Бодайбо, незадолго до сдачи Лены в концессию:

После изнурительной жары начались затяжные дожди. Вспыхнула эпидемия злокачественной дизентерии, которая косила не только детей, но и взрослых. Не уберегли детишек и мы. Заболел старший. Через несколько дней — второй. За ними свалилась няня, потом я. Последней заболела жена.

Всех нас увезли в больницу. Больная жена не отходила от кроваток детей.

Приезжает в больницу председатель правления треста

— Что же это вы, Виктор Васильевич, в самый горячий момент?

— Ничего, — успокаиваю председателя, — постараюсь поскорее выбраться отсюда.

— Боюсь, задержите нас с составлением контрольных цифр и смет.

На другой день, почувствовав себя лучше, я выписался из больницы, а через сутки меня привезли обратно с тяжелым рецидивом. Через три дня ночью у нас на глазах умер младший, а несколько часов спустя и старший ребенок.

Опустошенных, неспособных плакать, увели нас с женой на квартиру врача. Особенно растрогало нас глубокое сочувствие рабочих лучшей забойной бригады Н.Я. Онучина и Н.О. Рогова.

Высоко на склоне Надеждинского гольца, выше общего кладбища, забойщики выкопали глубокую яму. Мой конь, который еще так недавно катал ребятишек, увез на кладбище два маленьких красных гробика.

Мы остались одни у холмика с двумя беленькими столбиками, соединенными медной доской с надписью: «от рабочих механического цеха»...

И эти столбики тоже – включены в цену индустриализации СССР.

В этом мире за все приходится платить, разве что родителей мы получаем бесплатно.

Но мы – жители удобного и изобильного мира – платим в разы меньше, чем заплатили те, кто сделал наш мир удобным и изобильным.

Это стоит помнить.

«Даешь золото!» - Производство. Литтлпейдж и Селиховкин

В 1990-е в России была популярна шутка про древнее китайское проклятие «Что б ты жил в эпоху перемен!». Эту фразу мы хорошо вызубрили на собственной шкуре, но надо признаться – наше поколение, пережившее девяностые – сущие дети по сравнению с поколением моих героев, ровесников XX века. Им такие «девяностые» в жизни выпадали неоднократно.

Первая половина двадцатого века – уникальнейшее время в российской истории. ТАК нашу страну не колбасило никогда. Вообще никогда - не при Грозном, ни в Смуту, ни при Петре. Одни судьбоносные социальные перемены следовали за другими, причем при минимальных паузах. Едва-едва все успокоится, народ наконец-то выключает режим «ходи опасно, верти головой» и только собирается пожить спокойно – как окружающая действительность опять рассыпается в труху и надо опять хватать детей в охапку, выносить образа и выживать в самом прямом смысле этого слова.

Я просто не догадываюсь, как эти люди из адамантия пережили свою судьбу без массового умоповреждения. Ведь всякий раз масштаб перемен – колоссальный, паузы между грандиозным шухером – все меньше и меньше.

1905 год – первая русская революция, стратегического масштаба реформы, переход от абсолютной монархии к конституционной.

1914 год – мировая война, мужиков под гребенку на мобилизацию.

1917 год – вторая и третья революции, переход сначала от монархии к республике, а потом от капитализма к социализму. Гражданская война.

1929 год – индустриализация, всеобщий погром и хаос до 1938-го, потом несколько лет на перевести дух – и здравствуй 1941-й!

Почему я приравнял двадцать девятый год к семнадцатому или сорок первому?

Мы часто недооцениваем масштаб перемен, которые принесла индустриализация. Переживший ее на собственной шкуре американский инженер Литтлпейдж, например, прямо именует происходящее «второй революцией»:

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что события 1929 года и последующих лет были не менее революционными, чем последовавшие за 1917 годом. Я наблюдал второй общественный переворот вблизи, и могу засвидетельствовать, что он принес не меньше замешательства, горечи и страданий, чем революция 1917 года. Из второй революции проистекла другая гражданская война, когда брат пошел на брата, и русский на русского, точно так же, как в предыдущем десятилетии.

Я оказался посреди величайшего общественного переворота в истории, как его назвали компетентные люди, но мне не хватало подготовки, как я уже сказал, чтобы понять, что именно происходит, за исключением самых очевидных деталей.

И могу подтвердить, что замешательство в моей голове было не меньше, чем в головах большинства советских граждан, с которыми я встречался.

И действительно – в двадцатые, во времена НЭПа, жизнь не то чтобы была в шоколаде, но более-менее наладилась и устоялась. Казалось бы – ну слава богу, дожили и пережили Смуту, давайте теперь просто жить…

Но нет.

Знаете, на что это было похоже?

На человека, который очень неудачно сломал ногу, долго и хлопотно маялся в процессе заживления, ночами не спал, обезболивающие горстями ел… Наконец, все более-менее срослось, еще беспокоит, конечно, но с тем, что было – небо и земля! И он только выдохнул, вытер пот со лба – а доктор ему говорит: «Извини, брат, срослось неправильно. Будем опять ломать и заново сращивать. По-другому - никак».

Может быть, доктор и прав – даже скорее все, прав.

Но тебе от этого не легче.

И НЭП тут же заканчивается, и старая жизнь заканчивается, в стране объявляются грандиозные перемены, теперь мы все живем за-ради построения промышленности, чтобы не сдохнуть в обозримой перспективе. Опять мир вокруг рухнул, опять везде тотальный хаос, опять надо собирать себя в кучу и выживать – в том числе и в чисто бытовом смысле слова.

Рассказывает свидетель Джон Литтлпейдж:

«Как будто землетрясение поколебало основы привычной жизни. Мои старые знакомые в Кочкаре (рудник на Урале, который он модернизировал - ВН) ходили ошеломленные, как бы не представляя, что ударило по ним. Обычная деятельность рудника пошла прахом; лавки, рынок, деньги и частная жизнь — все было полностью другое.

Было ясно, прежде всего, что Россия вступила в период галопирующей инфляции, как происходило в Германии несколько лет назад. Когда я покидал Кочкарь, на один рубль все еще можно было купить четырех молодых цыплят, или сотню огурцов, или сотню яиц, или двадцать арбузов, или шесть фунтов мяса. Рынки ломились от разного рода продуктов, включая завезенные апельсины, лимоны и рыбу. В одежных и промтоварных магазинах еще предлагали широкий выбор импорта.

За те несколько месяцев, что меня не было, цены стали совершенно неуправляемыми. Масло, которое стоило пятьдесят копеек, то есть полрубля, за килограмм, теперь продавали по восемь рублей (на сегодняшний день масло наихудшего качества уже продают за шестнадцать). Яйца, стоившие рубль за сотню, теперь были по рублю штука. До этого мы могли купить полную телегу картофеля за пятнадцать рублей, а теперь должны были платить двадцать рублей за ведро.

Так много всего происходило одновременно, что никто из окружающих, казалось, не осознавал, что творится. Мои знакомые были слишком заняты и утомлены и не задумывались о происходящем. Хлопоты о том, чтобы достать достаточно еды и одежды для себя и своей семьи, становились все труднее с каждым днем и отнимали большую часть энергии и времени. Промышленность, кроме того, подстегивали все быстрее, таким темпом, что ни у рабочих, ни у служащих не оставалось сил».

И действительно - первые годы первой пятилетки отметились дикой инфляцией. Напомню, что индустриализацию мы делали «на свои», причем денег у нас не было. Плюс – основной расчет был на экспорт хлеба, а из-за Великой Депрессии стоимость продовольственных товаров на мировом рынке рухнула к бениной матери. А соскочить уже нельзя, процесс запущен, мы уже едем, панове. Поэтому деньги выскребали отовсюду, откуда только могли.