Страница 12 из 13
И вот крышку гроба закрыли, мандариново-желтый саван скрылся под слоем лакированной древесины вместе с напудренным и подрумяненным (заботливыми служителями культа смерти) лицом. Дед запомнился мне в последние земные минуты пребывания здесь таким: неестественным, кукольным и ярким. Что– то было издевательское в его саване, в его напутствии об обряде погребения и гордом профиле, не вызывающем жалости или горя, а только недоумение, ведь смерти принято страшиться.
Я воображал, как гроб затолкают в большую печь, и там, в ее аду, будет гул и все оранжевое, пламя сольется с его одеждой, проглотит кожу и кости. Но дед еще долго будет со мной. Он придумал, как не исчезнуть сразу всеми частями тела.
Глава 7
Необыкновенное скотство нередко творится на поминках, куда припираются за бесплатной едой все случайно и неслучайно причастные: завистники, соседи, которые с усопшим поздоровались за десять лет проживания на одном этаже от силы раза два, внучатые троюродные племянники, одноклассники, которые несколько раз подставили подножку в третьем классе и с тех пор с ним не разговаривали.
У дедушки был весьма обширный круг знакомств. Собрался весь свет советских деятелей культуры, молодые дарования и куча родственников, имена которых я не знал. Какие– то женщины средних лет с грустными физиономиями подходили ко мне и выражали соболезнования, а еще прибавляли, щипая меня за щеки:
– Гаврюша, как же ты вырос! Я помню тебя еще совсем маленьким (тут рука опускалась примерно до колена, показывая рост младенца), ты на горшке сидел, казалось, только вчера… Как быстро летит время!
Поминальное кафе было вычурным и дешевым, с дурацкими траурными завитушками на обивке стульев и диванов, с липкими узорчатыми скатертями и посудой со сколами по краям. Я злился: «Неужели нельзя было найти что– то поприличнее?». С другой стороны, я даже не подумал принять участие в поиске заведения. Это все в свои руки взяла предприимчивая бабушка. Она, недолго думая, заказала место по рекомендации своей колхозной знакомой, посоветовавшей ей этот притон обнищавших вампиров как кафе скромное, но с достоинством и отличным ценником. Бабушка была скупа и заказала банкетный зал не глядя. Горе горем, а выгодные сделки никто не отменял.
Я опустился на скрипучий стул с трухлявым сидением, покрытым коричневыми пятнами. Не иначе как из девятнадцатого века, антиквариат, ведь как еще объяснить присутствие такой мебели в центре Москвы? По левую руку от меня сидели родители, а достопочтенная бабушка – по правую. Бабуля была в ударе. Совпадение ли, но она решила выгулять свое новое черное платье и какую– то абсолютно дурацкую шляпку с бордовой розой, накрученной из куска бархата. Бабушка всегда говорила, что у нее в роду давным-давно были какие– то дальние родственники английской королевской семьи, и надо было вести себя соответствующе: спину держать ровно, голову – гордо, губы всегда надменно сомкнуты, а любой выход в свет – демонстрация нарядов. Пусть холопы видят, как одевается элита.
Но безумная шляпа бабули была не самым отвратительным событием на поминках. Прямо напротив меня расселась веселая компашка – трое дедушкиных протеже. У Иисуса было двенадцать апостолов, и только один из них был Иудой. Дед переплюнул библейский сюжет и завел себе трех предателей.
Армен Кесарян, полноватый и с грубым лицом, волосатыми руками и в вечно заляпанной одежде скульптор, на мой взгляд, абсолютно бесталанный, но берущий количеством. От него воняло сигаретами и китчем. Он лепил женщин с громадными бидонами вместо груди (очевидно, по своему вкусу) и широким квадратным задом. Такая бесстыдная и грубая эротика несказанно радовала богатых потребителей элитарного искусства. Его покупали бизнесмены разной степени паршивости, звезды эстрады и просто богатые неискушенные люди, для которых такие шедевры были понятны и служили ниточкой, связывающих их с миром высокого и прекрасного.
Антон Песочников, маленький и щуплый мужчина с отвратительными жидкими усиками, такого, знаете, ржавого цвета, не дожидаясь, пока люди рассядутся, уже принялся накладывать себе соленые огурцы под водку. Он был на порядок талантливее Кесаряна, но все равно безнадежен. Его сферой деятельности был гротеск. Очевидно, он так компенсировал свой небольшой рост и писклявый голос.
Но акулой среди них троих был Вальдемар Рыбченко. Он – откровенный красавец с небесно-голубыми глазами, светлыми волосами, прям картинка. В свои тридцать пять лет он уже был известен за рубежом. Дед гордился своим учеником и постоянно говорил о нем как о самом талантливом молодом скульпторе России. Его работы приобретали немецкие коллекционеры, а одну из скульптур в прошлом месяце демонстрировали в Амстердаме. Стоит ли говорить, как сильно я ненавидел этого неприятного, громкого и самовлюбленного человека? Сейчас он выставил на продажу свою последнюю скульптуру – «Плачущую Эвридику». Рыбченко предпочитал лепить с натуры, а вот натурой ему послужила та самая тусклая, пугливая, как кошка, и абсолютно нетемпераментная Катя. Признаюсь, когда я увидел скульптуру, то был потрясен и с тяжелым сердцем принял тот факт, что она действительно удалась. Во– первых, фигура была великолепная. Очевидно, Катя отлично сложена, если Рыбченко не приукрасил это все своими ночными фантазиями. Во– вторых, он, похоже, вложил много личного. Невооруженным взглядом было видно, что он бегал за двадцатилетней забитой Катей. Я все гадал, было ли у них что-нибудь. Хотя какое мне до этого дело? Вот меня Рыбченко тоже как– то лепил. Получилось, на мой взгляд, ужасно, или это я такой страшный и носатый в жизни. Так вот, возвращаясь к вопросу отношений в тесной творческой среде, я не понимал, как такой избалованный женским вниманием красавец польстился на нераспустившийся цветок. Может быть, его привлекала недоступность Кати или ее неискушенность, молодость, девственность, в общем, кто знает. Катя сама только начинала свой творческий путь, весьма неплохо, но пока криво и неуверенно. Мужчинами интересоваться ей было будто бы некогда.
Троица расстроенной отнюдь не выглядела. Вот уже два года Рыбченко был руководителем школы скульптуры. Дедушка вложил в нее не только всю душу, но и изрядное количество средств. Это теперь заведение престижное, дорогое, уважаемое. Верные крепостные Рыбченко, Кесарян и Песочников, были тут как тут, готовые на пузе ползать перед златовласым феодалом. Одному досталось заведовать экономической частью, другому – стать академическим директором. Смотрел я на них и тошно становилось. Коршуны дождались пира!
Мероприятие проходило около часа тихо– мирно. Дальние родственники щебетали, соскучившись друг по другу в разлуке, мама постоянно утирала слезы, старая столичная интеллигенция важно переговаривалась, вспоминая о великом вкладе в искусство Парфения Шапковского и не мысля о нем в человеческих категориях, то есть, не упоминая о нем как о друге. Несвятая троица тем временем наяривала селедочку и салаты, щедро поднимала стопки водки не чокаясь. Еда была отвратительная и мертвая. Может, в этом и был замысел? Мол, ешьте и грустите, испытывайте отвращение к жизни и думайте о неминуемой кончине. Я ковырял вилкой холодного костлявого карпа и размышлял о том, какая большая дыра, зазор размером с небо образуется в моей жизни с уходом близкого человека и хорошо бы об этом живо и честно написать. Становилось противно от самого себя. Даже в горе я видел возможность вдохновения и случайной славы. Кризисные моменты как ничто другое раскрывают в нас отвратительные и постыдные черты.
Катя сидела рядом с Рыбченко и безразлично глядела сквозь людей, не притрагивалась к еде и алкоголю и лишь иногда поднимала на меня свои громадные глаза. Они переливались янтарным блеском, покрытые слезной пеленой, покрасневшие от горя, очерченные темными линиями мокрых ресниц. Цвет их был совиный, необыкновенный, будто его вымешали из охры и теплого оливкового цвета. Лицо Кати было мертвенно– бледным, и оттого на нем ярче обычного горели веснушки. Рыбченко периодически отрывался от водки и касался ее плеча и что– то шептал на ухо. Очевидно, что скорбь его музы трогала его и вызывала смутный спектр чувств: от вдохновения и подобострастия до болезненных переживаний за ее маленькую, ранимую душу.