Страница 70 из 125
Дуэлянт, выпивоха, игрок.
Утверждал, что любовь — это грог.
Преферанс, карамболь и трик-трак,
Пара шпаг и взведенный курок,
Секундант, возглашающий «брэк!»,
И соперник, что делает брык.
Так решил он. А некий дурак
Заявил, что любовь — просто трюк,
За которым последует брак,
Тихий брег и семейственный круг.
Но он был никудышный пророк!
Ведь любовь — не домашний порог,
Не пирог, и не сладкий урюк,
И не пара отглаженных брюк…
Львиный рык!
А не ламповый крюк![29]
О глотатели книжного праха!
Обладатели нежного слуха!
Вам, привыкшим шушукаться тихо,
Сообщаю я тайну успеха.
Вы слыхали? Любовь — это крик.
Что в груди зарождается глухо
И, не слушая аха и оха.
Над вселенной разносится лихо.
И быть может, не так уж и плохо.
Если даже глухая старуха
Вдруг получит от громкого эха
Воспаление среднего уха…
Очевидно, такая эпоха.
Владимир СОЛОУХИН
Сударыня ты моя…
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя.
Я утром должен быть уверен.
Что с вами днем увижусь я… A. С. ПУШКИН
Когда б любовь мне солнце с неба
стерла.
Чтоб были дни туманней и мрачней.
Хватило б силы взять ее за горло
И задушить. И не писать о ней. B. СОЛОУХИН
Опять — любовь. Ну как не надоело?!
Из века в век долдонят нам одно:
«Любовь, любовь…» Как будто мало дела
И без нее эпохой нам дано.
Оно конечно — я не супротив
Народных празднеств бракосочетанья
(Я сам готов участье в них принять.
Я б наших смирных, мирных поселян
В веселые сгонял бы хороводы:
Пусть судари-сударыни попляшут.
Обильный свой используя досуг);
Я не противник и деторожденья
Готов признать, что и оно не вредно.
Но справедливо ли, что человек
(Вершина мирозданьяl) носит в чреве
Свой плод?
Онтогенез, филогенез,
Мутации, диплоид, хромосомы
И прочие нерусские понятья —
К чему нам это?
Ясно — ни к чему!
Сколь проще размножаться почкованьем
(По-нашему сказать — вегетативно).
Какой тогда получим мы прибыток,
Сколь много сил и денег сбережем!
«Любовь, любовь…»
Скажите-ка на милость!
Она ведь не основа бытия.
И чтоб как можно долее продлилась
Общественно активно жизнь моя,
Чтобы любовь, как пиво или водка,
Мне стать не смела поперек пути,
Я б взял ее, сударыню, за глотку
И — придушил.
Господь меня прости…
Василий АКСЕНОВ
На полпути к редакции
Трамвай был сказочно красив. Он был без кондуктора. Вместо кондуктора была касса. Такая гигантская копилка, сверкающая никелем, с пломбой и плексигласовым щитком. Она сама сбрасывала внутрь себя медяки, словно проглатывала их. Сбоку было колесико, и если повернуть его, высовывался белый язычок билета. Шлакоблоченко еще не ездил в таких трамваях, и сейчас у него просто захватило дух от восхищения. Что он любил — это технику.
— Граждане, оплачивайте за проезд! — пропела в микрофон вагоновожатая…
«Тихо! Баба как баба», — успокоил себя Шлакоблоченко, глядя ей в спину.
Над кассой висела табличка: «Стоимость проезда — 3 копейки». А может, наоборот: «Билет ничего не стоит, можете не платить». Шлакоблоченко не умел читать.
— Вались отсюда! — добродушно сказал он интеллигентному старичку, снял с него очки и бросил их на заднюю площадку. Старичок, близоруко щурясь, по-пластунски пополз за очками. Шлакоблоченко сел на его место, не торопясь стащил с ноги валенок, размотал портянку, достал четвертной и сунул его в кассу.
— Не забудьте оторвать билет, — пропел тот же ласковый голос.
Шлакоблоченко обомлел.
У него и раньше бывали женщины. С одной он даже переписывался: дескать, фигли-мигли и прочие печки-лавочки. Но такой ласки он еще не знал.
Шлакоблоченко ездил в этом вагоне целый месяц, пока у него не кончился отпуск, и все глядел в спину вагоновожатой…
Я увидел его в тот момент когда он сунул в кассу последний четвертной, аккуратно оторвал билет и бережно спрятал его в валенок. «Какой странный парень», — подумал я. На следующей остановке мне надо было сходить: я вез в редакцию рассказ о Шлакоблоченке.
Борис БАЛТЕР
Хочу в детство
У нас в городе почему-то считалось, что наша крем-сода по газу стоит на втором месте в мире. Не знаю, кто входил в жюри этого конкурса, но и тогда, а теперь и подавно, я не сомневался, что без жульничества тут не обошлось. Я твердо знал, что лучше нашей крем-соды нет и не может быть нигде.
Впрочем, теперь такой крем-соды нет и в нашем городе.
Я рос над розовым морем, в городе моего детства, воздух которого был напоен смешанным запахом йода, тамариска, вяленой скумбрии и одеколона «Красная маска». До пятнадцати лет я ходил по городу в пионерском галстуке. Когда я вступил в комсомол, мама сказала мне: «Боря, ты уже большой, неудобно. Надевай плавки, когда выходишь в город». Насчет того, что неудобно, мама, по-моему, сильно преувеличивала. Она вообще любила одеваться. Даже в самую сильную жару она носила буденновский шлем, носки канареечного цвета и кожаную куртку, крест-накрест перепоясанную пулеметными лентами.
Мама была единственным человеком в нашем городе, которого мы уважали. Остальное население мы делили на курортников и жестянщиков. Курортников мы презирали, а жестянщиков ненавидели. Мы не читали Канта и Конта, но твердо знали, что они контра. Мы не сомневались в этом так же, как и в том, что наша крем-сода — лучшая в мире.