Страница 61 из 125
Владеющий слухом и речью.
Он не был обычною дичью.
И я его видел идущим,
На крыльях упругих летящим.
Бегущим по грядкам грядущим,
Сырую морковку едящим.
Над листьями репы и лука.
Над свеклами бурого цвета
Он несся со скоростью звука.
А также со скоростью света.
Он кланялся пущам и рощам,
И было сравнить его не с чем,
И не был он нищим и тощим,
А был он поющим и вещим.
…Тут некто
Высокого роста
Воскликнул:
— Но как это можно?
Да, все это было бы просто.
Когда б это не было сложно!
Самуил МАРШАК
Элегия на смерть Джона О’Грэя,
достопочтенного зайца, эсквайра
Меж речкой Твид и речкой Спей,
Где вереск и все прочее,
Жил бедный заяц Джон О’Грэй,
Отец семьи и прочее.
Хоть был лишен
Наш бедный Джон
Чинов, наград и прочее.
Зато был шерсти не лишен,
Хвоста, ушей и прочее.
Однажды, три-четыре-пять,
Позавтракав и прочее.
Он в рощу вышел погулять
И, так сказать, все прочее.
Он был не в бархат разодет.
Как тот бездельник Билли, —
Берет с пером и старый плед
Его одеждой были.
При всем при том,
При всем при том
С бездумною отвагой
Махал он весело хвостом,
Как пикой или шпагой.
Но у развилки трех дорог,
Где ельник и все прочее,
Его охотник подстерег
И застрелил и прочее.
Он взял себе берет и плед,
А пух и прах О’Грэя
Трактирщику за шесть монет
Он продал не жалея.
А тот из Джоновых костей
Сварил бульон и прочее
И этим потчевал гостей
Под крепкий эль и прочее.
Но все, кто ели тот обед,
И все, кто Джона ели,
Не о трактирщике, нет-нет,
Не об охотнике, о нет —
О Джоне песню пели.
Вот так под старых кружек звон,
И шутки, и все прочее
Был воскрешен наш добрый Джон,
Отец семьи и прочее.
И с той поры уж сколько лет.
Как бы воскресший из котлет,
Из супа и все прочее,
Он на земле живет опять
И раз-два-три-четыре-пять
Выходит в рощу погулять
И, так сказать, все прочее.
Булат ОКУДЖАВА
Прощание с Ленькой Зайцевым
Словно бы на зависть грустным арбатским
мальчикам,
арбатские девочки, безнадежно влюбясь,
Леньку Зайцева называли ласково зайчиком —
ваше высочество, говорили,
и просто князь.
А когда погулять выходил он с черного хода,
сто прелестных охотниц
выбегали из своих засад,
розовые лошади били крылами,
начиналась охота,
из которой никто не старался вернуться назад.
А они в него корочкой, видите ли,
поджаристой,
пирогом с грибами — в семейный, извините,
круг.
А он на плечо шарманочку —
и пожалуйста,
потому что шофер в автобусе —
его лучший друг.
А он на свои на рыжие, как порфиру,
фуражку.
А он их сам, понимаете, убивал.
А последний троллейбус
развозил по Сивцеву Вражку
ситцевых девочек, убитых им наповал.
Плакала на Смоленской флейта,
лесная дудочка.
Бил на Садово-Кудринской барабан любви.
Ночь опускалась,
короткая, как мини-юбочка,
над белыми дворниками,
изящными, как соловьи.
И стоял, как замок отчаянья,
арбатский дворик,
жалуясь, печалясь, безнадежно моля…
Плачьте, милые девочки,
пейте паригорик!
Пейте капли датского короля!