Страница 54 из 125
«А что потом, а что потом?»
Постель была расстелена.
И ты была растеряна.
Ты говорила всхлипывая:
— А это все не липовое? —
Кровать была не новая.
Какая-то готовая,
Отчасти бальмонтовая,
Отчасти симоновая.
Ты говорила тенором:
— Не пой, любимый, кенарем,
А я, вставая с птицами,
Общался с продавщицами.
Меня любили женщины
Без всякой декадентщины,
На лесенке, напудрены,
На Сретенке, на Кудрине.
Одна жила в Сокольниках.
Она звала соколиком.
Ты говорила нехотя:
— Ну, не рифмуй во сне хотя… —
А я во сне посвистывал,
Твой облик перелистывал,
Ресницу за ресницею,
Страницу за страницею,
И челочку, и прочее,
И ставил многоточие.
Ты говорила шепотом:
— Прочла… Нехорошо потом… —
Кровать была кроватию,
Печать была печатаю.
Умел я восхищать ее,
Умел и огорчать ее.
Константин СИМОНОВ
Из цикла «Ты да я да мы с тобой»
Названья ласковые, птичьи
На ум не шли нам. Вдалеке
Мы тосковали по-мужичьи,
На грубом нашем языке.
Как подобает взрослому мужчине.
Коньяк, табак, две порции тоски,
В одной руке держу свои морщины,
В другой руке — седые волоски…
Недаром я прозвал тебя судьбою,
Играй, же мной, ликуя и скорбя!
Присядь ко мне, я кончу цикл «С тобою».
А то — гуляй, есть цикл и «Без тебя».
Довольно петь нам о любви по-птичьи,
Пора нам стать и проще и сильней.
Пора нам по-простому, по-мужичьи,
По-холостяцки рассказать о ней.
Я шел к тебе по дьявольской дороге.
О, я мечтал не год, не два, не три
Про эти губы, зубы, руки, ноги,
Про эти уши, черт меня дери!
Садитесь все и пейте, бога ради!
А ты детей, голубка, отзови…
Читаю три лирических тетради
В объеме курса «Странности любви».
Твои глаза прищуренные узки…
Когда-нибудь и мне лежать в гробу…
Давайте, братцы, выпьем без закуски,
Закусывая нижнюю губу.
Простате все бродягу-непоседу!
Уходит поезд ровно в десять семь…
Опять уеду я, опять приеду
И уж тогда доеду вас совсем.
Зеленая шляпа
Доморощенный детектив
Человек, сошедший на станции Завидово вслед за инженером Королевым, на первый взгляд ничем не отличался от обыкновенного советского гражданина. Только очень опытный глаз мог бы рассмотреть в нем хорошо скрытые черты морфиниста, кокаиниста, потомственного алкоголика, незаурядного шулера, развратника и бандита. На нем была зеленая шляпа. Короче говоря, это был шпион международного класса. Почувствовав затылком его пристальный взгляд, инженер Королев как бы нечаянно уронил портфель с чертежами своего изобретения. Шпион кинулся к нему. Не поворачивая головы, Королев резко выбросил правую ногу вбок и метко угодил ею в левый бок шпиона. Королев рассчитывал, что от боли мерзавец потеряет самообладание и начнет ругаться на иностранном языке. Но человек в зеленой шляпе перехитрил его. Человек выбранился по-русски с удивительной чистотой и силой. Королев растерялся. Дело поправил белобрысый пионер Вадик, проходивший рядом.
— Не видите, что ли, ведь это шпион! — сказал Вадик.
И тут все заметили, что человек в зеленой шляпе вздрогнул. Королев метким выстрелом выбил из его рук револьвер, из его ног — бомбу, из его зубов — ампулу с ядом. Все было кончено в одну минуту. Шульц поставил крест на своей карьере. Королев расписался с сестрой Вадика на следующий день. Зеленая шляпа лежит на перроне до сих пор. До нее противно дотронуться людям.
Константин ПАУСТОВСКИЙ
Золотистая проза
Ловля лещей — одно из самых трудных и захватывающих занятий.
В три часа ночи смутный запах осени поднял меня с кровати.
Не одеваясь, я долго бродил по своей московской квартире. «Что такое искусство?» — думал я.
И отвечал себе: «Не знаю…»
Я думал о Гкрте, о карте, о своей школьной парте, о марте-месяце, и о Марте-девушке, которая любит этот осенний запах. По привычке я начал думать о Левитане, но вспомнил, что уже написал о нем книгу. Тогда я стал думать о втором издании этой книги. Спать я уже не мог. Я скучал по барсуку. Мне захотелось сырых мухоморов, ухи из ершей, непотрошеного зайца, лая, мяуканья, всей неповторимой гаммы осеннего леса под Москвой.
И тут я вспомнил об Андерсене. Ганс Христиан любил путешествовать. Он был одинок.
Раннее утро застало меня в Москве-реке. Верхом на резиновой лодке, надутой моими восторженными вздохами, я медленно, но верно продвигался по свежей воде. Так прошел день.
К вечеру я встретил такого карася, что весь поседел от счастья. Карась сиял как солнце. Он был с меня ростом. Я встал на колени и заплакал. Я вспомнил об Эдгаре По. Он прожил трудную жизнь, но, к счастью для него, не писал пьес.
Очень осторожно, не спуская глаз с карася, я на ощупь насадил червя и забросил удочку. Карась клюнул сразу. Я увидел, что глаза его полезли на лоб, чешуя встала дыбом, еще мгновение — и он уснул. Я привязал его к лодке и пышно въехал в село Константиновы Кочки. Бабы дружно попадали в обморок, старик Ларионыч закрыл правый глаз и подмигнул левым. Ощущение, охватившее меня, правильнее всего было бы назвать блаженством. Только осенью бывают такие минуты. Вдруг раздался радостный визг. Это нагнал меня наконец наш щенок, всю дорогу плывший по моим следам из Москвы. Щенок был не простой, а ученый.
— Грин! — сказал я ему тихо. Щенок встал на задние лапки и радостно завилял хвостом.
— Залесский! — крикнул я страшным голосом. Щенок поднял хвост и с воем бросился в кусты. Село ахнуло.
«Вот и рассказ готов», — подумал я. Но это еще ничего не значило. Рассказ надо было написать, потом печатать. Потом писать, как я его писал…
Ветер с Черного моря ударил мне в лицо. Я съел карася и поехал обратно. Я так и не решил: рассказ все это или нет. Может быть, я напишу об этом когда-нибудь. А может быть, кто знает, и не напишу. Тогда я напишу о том, как я не написал его.
Михаил ПРИШВИН
Случай
Вот ведь какие бывают дни — и зима еще не кончилась, холодно, и весна не началась. Но вышел я на улицу и слышу — что такое? Да, точно, что-то хруптит И не очень далеко. Собаки мои, Чижик и Муза, вышли со мной и тоже слушают. «Кто бы это так хруптел?» — подумал я. Гляжу на собак и вижу — они тоже об этом думают. Особенно Чижик. Муза — та поглупее, та сразу к тумбочке. И вот стою я — пожилой человек — и две мои собаки, и все трое смотрим мы друг на друга и слушаем это непонятное хруптение. И не можем его понять. Много я повидал и послыхал на своем веку, а такого хруптения вроде не попадалось. Если бы кто чуфыкнул или же затюльтюлькал, я бы сразу сказал — это тетерев! Или — это еще там какая птаха. И собаки мои сказали бы то же. Но здесь, признаюсь, я растерялся. Чижик смотрит на меня, я — на Музу, а Муза от меня отворачивается. Мол, решай сам, тебе лучше знать. А я не могу решать. Постояли мы так, послушали и пошли домой. Стыдно мне было перед собаками, а они тоже долго потом краснели и смущались при встречах со мной. Так и не понял я, что это было за хруптение. Уже много времени спустя рассказал я этот случай старому охотнику Ивану Григорьевичу.