Истории Цветочной улицы

Так Цветочной улице помогли вернуть себя.

Городской сумасшедший

Холодным зимним днём Герберт начал чувствовать себя улицей. Знал, как давит снег на крыши домов, как зудит мостовая под сотнями ног, как шатаются стены лачуги в бедном районе – словно гнилой зуб, что вот-вот выпадет.

Самого себя Герберт тоже ощущал. Как блоха в собачьем подшёрстке, он чуть щекотал и раздражал улицу, когда шаркал по деревянному полу. «Надо постелить ковёр», – подумал и снял тапки. Ноги в носках мёрзли, но это было лучше, чем ощущать зуд от себя самого. Легче всего оказалось просто сидеть на месте или лежать. От движения голова шла кругом – мнилось, что потолок прыгает и пол сотрясается, хотя, конечно, это было не так.

К вечеру давление новых ощущений стало невыносимым. Герберт оделся и вышел наружу. Тёплое пальто и шарф защищали от холода и ветра, свет фонарей разгонял темноту, а свежий воздух прояснял мысли.

Впереди возникла странная боль, и Герберт ускорил шаг. Между камней застряло колесо повозки, и кучер – крупный рыжий мужчина – с руганью пытался его достать. Тревожно переступала копытами лошадь, прядала ушами в нетерпении, фыркала. Мягко падал снег, притупляя страдание повреждённой брусчатки.

– Постойте! Осторожнее! Ей же больно! – закричал Герберт и бросился к колесу. Расшатанный камень выглядел плохо и очень саднил. Обод зажало в щели, словно клещами, но Герберт чувствовал, как надо потянуть, чтобы освободить.

– Да в порядке с ней всё, – озадаченно осмотрел лошадь кучер. Погладил по шее и достал из кармана сахарок.

– Готово! – Герберт освободил колесо из тисков мостовой и теперь гладил её руками. – Тише, тише, скоро пройдёт, – он почти касался губами каменной поверхности, дул и растирал, как ему самому в детстве делала мать.

– Что с вами? – растерянно пробормотал возница, качнулся было, чтобы поднять незваного помощника, но передумал. Вскочил на козлы, взмахнул поводьями и продолжил путь. – Сумасшедший какой-то.

Это было лишь первое из прозвищ, которые Герберт получил впоследствии. Забот у него с того дня существенно прибавилось.

– Скорбный умом!

– Безумец.

– Помешанный.

– Юродивый.

– Душевнобольной.

Герберт стучал в дома и просил положить в комнатах ковры. Счищал самые большие сугробы с крыш, подпирал шатающиеся заборы, красил дома, чинил протечки. И тысячу раз был проклят за свои дела.

С работы его уволили. В ратуше не терпели сотрудников с сомнительной репутацией. Да и думать о конторских книгах ему становилось с каждым днем всё сложнее – слишком много других занятий. В городе о нём шла дурная слава. Некоторые люди не стеснялись подходить и насмехаться, толкать в лужи, портить то, что он исправлял. Другие жалели его: угощали едой, давали одежду взамен износившейся.

Герберт полюбил тех, кто ступает тихо, стелет ковры, содержит дома и сады в заботе. Полюбил цветы и деревья, дождь и ветер, птиц, что рисовали картины в воздухе. Полюбил экипажи и лошадей: их ритмичный цокот звучал музыкой, а удары копыт были приятной разминкой. Коты мягкими лапами и дворники жёсткими метлами словно гладили улицу.

Герберт возненавидел скрипучие полы и ветхие стены, людей, сливающих помои на мостовую. Невзлюбил гудение и вибрацию труб на ветру и раскалённые на солнце крыши, тяжёлые двери, что царапали камень.

Он ломал фонари: вытаскивал с корнем, выкидывал болты, ранящие землю. Работал, работал, но не видел конца. Цветочная была слишком большой, чтобы его усилия были хоть сколько-нибудь заметными.

Приближались осенние ненастья, и Герберт трудился не покладая рук: подпирал заборы и изгороди, что могли не пережить удары стихии, чинил козырьки и навесы, закладывал окна подвалов, чтобы не залило, укрывал клумбы, заделывал трещины, возвращал на место выскочившие камни. Но после первого же дождя впал в отчаяние. «Всё зря! Не могу так больше! – всё болело: сломанное дерево рядом с лечебницей, промоины в земле в бедном районе, которые он вчера засыпал песком, рухнувший забор. Улица задыхалась от мусора в рыбацких кварталах, от обломков сараев и лодок, от грязи в сточных канавах. – Бесполезно! С этим пора покончить! Но как?»

***

Задуманное Герберт решил осуществить ночью. Он хорошо помнил, где уже повредил фонари, и где его не заметят. Руки дрожали, и краска несколько раз плеснула на мостовую, оставляя предательские следы.

Он начал с богатого района. Там было больше всего фонарей, пронзавших болтами тело улицы. Их всегда быстро чинили, доставляя Герберту особые муки. Но мазок – и табличка изменилась. Вот уже нет Цветочной в этом месте, а внутри чуть разжалась пружина. Второй дом, третий, четвёртый – он обошёл весь квартал и даже удивился, как быстро управился.

Этой ночью спалось очень спокойно. Улица волновалась, но Герберт лишь укрепился в своём решении. «Скоро всё закончится. Потерпи. Я избавлю нас от мучений и неудобств. Так будет лучше».

Днем он ходил по любимым местам. Гладил заснувшую кошку, поливал цветник в бедном районе, кормил голубей на Ратушной площади. Любовался улицей.

***

– Не бойся, не бойся. Уже совсем скоро, – вид Герберта совершенно переменился: неаккуратная борода, рваная одежда со следами краски, грязные сапоги. Он брёл по щиколотку в липкой жиже, спотыкался о выемки, о выскочившие камни, перешагивал какие-то палки. Ведро с краской сильно раскачивалось. Казалось, содержимое вот-вот прольётся, но каким-то чудом удерживалось внутри.

Третью ночь он ходил к этому дому – последнему на улице. Сегодня всему придёт конец, Герберт чувствовал это. Знал. Свет в окнах был погашен, и больше не было препятствий.

– Я спасу нас. Сейчас, – кисточка коснулась адресной таблички. Капли краски стекли вниз, и сознание покинуло улицу и человека.

***

– Утренняя сводка! Покупайте «Вестник»! Городского сумасшедшего нашли мёртвым в сточной канаве! Власти согласовали ремонт Цветочной! Два медяка за все новости только у нас!

Наследство сэра Ферлиса

Любая улица знает, каждая дверь – это портал. Портал в чужую жизнь, судьбу, историю. Дверь может стать входом в бездну одиночества, печали и боли или же возможностью прикоснуться к любви, нежности и теплу. За каждым порогом обитают свои чувства, мысли, совершаются поступки ради высоких целей, проявляются и исчезают низменные порывы. Цветочная любила двери и истории. Любила людей, способных вдохновенно жить, меняться и менять всё вокруг.

За дверьми домов всегда водились тайны. Они пытались скрываться за тонкими загородками, но, нет-нет, да и просачивались на улицу через открытые окна, выбегали через пороги, перемахивали хлипкие плетни, так или иначе, оказывались снаружи. И можно без преувеличения сказать, что Цветочная знала все секреты своих жителей. Все, кроме одного.

В самом сердце ремесленного квартала, где улица плавно изгибалась, чтобы обойти храмовую общину, стоял старый дом. Двери этого дома не были заколочены и даже иногда открывались, чтобы посыльные могли оставить в прихожей еду или другие товары. Но ни разу улица не видела самого жильца. Поговаривали, там поселился старый алхимик или изобретатель, но так это или нет, никто на самом деле не знал.

Цветочная могла проследить историю дома на десятилетия назад и точно сказать, когда его покидал очередной обитатель, а когда заезжал новый. Но этого человека она почему-то пропустила. Просто одним зимним утром вдруг ощутила, что старый дом вновь ожил, встрепенулся, стряхнул пыль и согрелся живым теплом. Тот день дал дому хозяина и пробудил свойственное всем молодым улицам любопытство.

День шел за днём, неделя сменяла неделю, зима приходила за зимой, ведя отсчёт годам, а таинственный жилец так ни разу и не ступил на мостовую. Лишь изредка долетало из открытых окон шуршание механизмов да тиканье часов, ещё реже сдавленные ругательства и тихое бормотание.

Возможно, секрет этот так и остался бы неразгаданным до самой смерти загадочного обитателя, но жизнь и обстоятельства распорядились иначе. И тихим весенним утром, когда солнце пригревало уже почти по-летнему, но ветер заставлял прохожих кутаться в тёплые шарфы и надевать перчатки, дверь старого дома по адресу Цветочная 41/116 внезапно отворилась, явив всем заинтересованным зрителям ещё совсем не старого человека.