Уроки рисования

Учительница с полминуты терпеливо выждала, потом скомандовала:

– Встать!

Класс, захлопав откидными крышками парт, дружно поднялся.

– Не-ет, это вам даром не пройдёт. Я обещаю! – сказала Анна Павловна – До какого вандализма дошли. Кто? – я спрашиваю… До тех пор, пока этот пакос-сник не объявится… я урок не начну! А ты, Обухов, иди, – вспомнила она про ученика.

Толя направился к своей парте.

– Нет, не туда, – остановила его учительница. – За директором! – и указала на двери.

Меня как будто опять кто-то ущипнул.

– Анна Павловна! Не надо д-директора, – проговорил я.

Класс повернулся ко мне.

Олег Баранцев, сидевший, а теперь стоявший сзади, ткнул меня кулаком в спину.

– Молчи! – прошипел он.

Мне не было больно, но его толчок встряхнул меня, я опомнился, и растерялся.

– И что же ты нам хочешь сообщить, Беляев? – спросила мягким голосом Анна Павловна, от которого по спине пробежали мурашки. – Ты их измазал?..

Я тряхнул головой и тут же отрицательно закрутил ею.

Баранцев хохотнул:

– Ну, даёт! Юмористы эти шаржисты! – и добавил: – Враги народа.

Ему от меня не раз доставалось. Он был едва ли ни постоянным героем моих шаржей. Теперь отыгрывается.

Анна Павловна усмехнулась, видимо, соглашаясь с ним.

– Ладно, садитесь, – сказала она классу.

Она вернулась к столу и стала усаживаться – спинка стула под ней надсадно скрипнула.

– Анна Павловна, – подал голос Латыпов, – что-то непонятно. Пусть Беляев объяснит, что всё-таки произошло? Зачем он это?..

Я было сорвался с места. Я только что сел, точнее упал, как подкошенный на лавку парты. Но учительница упредила моё намерение.

– Потом разбираться будем, – отмахнулась она. – И так пятнадцать минут потеряли. А ты, Обухов, что у двери застыл? Иди на место, садись.

Она замолчала, отыскивая в журнале нужную ей фамилию, и вдруг спросила:

– Обухов, ты мне ответил?

Толька подскочил из-за парты.

– Дык это… Ответил, кажись…

– А, да, на счёт баранов. Есть они у вас, есть… Ладно, три.

Толька крутнул головой, словно ослышался, и улыбка расплылась по его веснушчатому лицу. Пронесло!..

Его пронесло. Ему повезло. А тут, куда занесло?.. Соседи мои перешептывались, посмеивались, и мне казалось, что это они надо мной. Тут опять Баранцев ткнул меня в бок не то пальцем, не ручкой и ехидненько прошипел:

– Ну как, вылупился, ха-ха? Художник от слова худо…

Я наотмашь махнул кулаком и, к сожалению, промахнулся. Олег успел пригнуть голову. Но всё равно схлопотал. От испуга наклон сделал, видимо, резко и низко, и гулко ударился об угол парты лбом. Бум!.. И вскрикнул.

Анна Павловна подняла голову.

– Что там?

Почесывая лоб, Олег простонал:

– Этот, шаржист… кулаками машется.

– Вот как? Этого ещё не хватало! – возмутилась учительница. – Он домашется…

Но Жулан пояснил:

– Баран сам лбом парту боднул.

В классе было засмеялись. Но Анна Павловна прервала шум.

– Довольно! Всем молчать! – хлопнула по столу ладонью.

Анна Павловна спрашивать больше никого не стала. Объясняла новый материал. Вернее, как всегда, читала его по учебнику. Я не слушал, да и не до того мне было. Я сидел, опустив голову. После перенесенного волнения, в груди что-то сильно сжимало, покалывало, и по всему телу растекалась какая-то противная слабость. Я дышал, казалось, горячим паром, а спину продирал мороз.

Наконец прозвенел звонок. За минуту до него Анна Павловна уже стояла у стола, обутая в туфли. Ей оставалось взять классный журнал, учебник и…

– Урок окончен. Беляев, марш за мной! – и подать команду, а мне её выполнить.

На моё счастье директора школы не было. Она, видимо, ещё не вернулась с урока. В учительской была одна Марта Аполлоновна.

– Вот, Марта Аполлоновна, полюбуйтесь, – сказала Анна Павловна торжественно, пропуская меня в двери. – Ваш художник… прикладывает руку не только к листам блокнота и ватмана, но и с успехом практикует на холстах. Мелом или известью измазал портреты пролетарских вождей! Карла Маркса и Фридриха Энгельса! А! Каково?.. Это же скандал! Какой позор для школы! Что скажут в гороно? Да что в гороно – в райкоме партии! А не дай Бог, до обкома дойдёт?.. Это ж, по большому счету, скандал на всю страну! – с пафосом говорила Анна Павловна.

– Спокойно, Анна Павловна, – услышал я почти незнакомый мне голос. – Володя, как это?.. – спросила Марта Аполлоновна

В их диалог мне вступать было бесполезно.

– А что тут непонятного? Молодой человек оригинальничает, – продолжала Анна Павловна, не давая мне рта раскрыть. – Что ему бумага, его тянет к холстам! До чего докатились, варначьё.

Меня как будто портфелем ударил кто-то по голове, пол закачался.

Марта Аполлоновна не стала дальше слушать Тритона. Подошла ко мне и подтолкнула к двери.

– Пошли в класс.

Мы вышли. Учительница шла впереди меня на полшага. Шла быстро, твёрдо. При каждом стуке каблучков туфель её волнистые тёмно-русые волосы вздрагивали, и руки энергично двигались. Она бежала как на несчастье, как на беду – серьёзность положения она, видимо, уловила сразу же. Я за ней едва поспевал на одеревеневших ногах. Кажется, я стал острее улавливать ситуацию.

Выйдя из учительской, у меня мелькнула спасительная мысль – сбежать! Завернуть в другой коридор, там – на лестницу, там – в раздевалку, а там… поминай, как звали. Пусть потом ищут-свищут. Убегу к Николаю Петровичу, расскажу ему всё и у него же спрячусь. Он – человек! Он поймёт, он – не Тритон! А потом на какой-нибудь поезд и – на Дальний Восток, к рыбакам…

Идея была превосходной своевременной. Я даже приотстал от учительницы, влекомый первым импульсом этой мысли. Но… Но, представив далёкие берега, а дома, одиноко страдающую маму – Дальний Восток отпал. Тут же отпал вариант с Николаем Петровичем. Зачем ему мои проблемы?

Я тогда рассудил примерно так: он хороший человек и может по-отечески пожалеть, помочь… Но, а что, разве у хорошего человека больше нет других дел, как подтирать нюни хлюпикам? Он и без того все дни в хлопотах, тратит драгоценное время на пробивание выставок, экспозиций и пр.пр. дела, мешающие его творчеству, работе. Правда, он мне о своих трудностях никогда не рассказывал, но я догадывался и по разговорам по телефону, и из посещения его мастерской незнакомых мне людей. Часто можно было слышать: "Столкнул… Пролетел… Включили…" Когда же ему что-то не удавалось, он был угрюмым и даже выпившим.

И я ещё тут:

– Здравствуйте, товарищ хороший человек! Это я, маменькин сынок…

Да и с какой стати бежать? В чём я виноват?.. За собой вины я не чувствовал. Не доходила она до меня, не осознавалась. Угнетала какая-то нелепость, глупость, в которой я увязал, запутывался, как в паутине. И чем дальше, тем больше.

Толпа в классе, с появлением классного руководителя, несколько приутихла. Марта Аполлоновна, войдя в класс, посмотрела на портреты и, чуть замедлив шаг, прошла к учительскому столу.

Я с опущенной головой поплёлся к своей парте.

– Ну и как? – хихикнул сзади Баранцев.

Так и подмывало этому барану рога поотшибать!.. Я не ответил.

Подошёл Латыпов. Спросил:

– Что там?

Я дернул плечом; дескать, сейчас узнаешь. Говорить не хотелось, хотелось расплакаться. Я закусил губу.

Марта Аполлоновна, средних лет, невысокая, круглолицая, мягкосердечная и уважаема классом, да и не только. Она никогда не кричала на нас, даже в случаях, из ряда вон выходящих. Учительница обычно продолжительно смотрела на ученика, и в этом взгляде было нечто, что приводило того в смятение. И если с другими учителями ученики могли себе позволить спор за выставленный балл или с чем-то не соглашаться, то её оценка была вне всяких обсуждений. На её уроках стояла тишина, и было всегда интересно.

Сейчас Марта Аполлоновна стояла у стола, видимо, собираясь с мыслями. От её лица отлила кровь, глаза потемнели. Она была ошеломлена: то ли случившимся; то ли по причинам, нами ещё не осознаваемые своими последствиями.