Страница 1 из 10
Эдуард Хруцкий
Место преступления – Москва
© Э. Хруцкий (наследники)
© ИП Воробьёв В. А.
© ООО ИД «СОЮЗ»
I. Последняя осень
Ленинград. Январь. 1943 год
Трунов словно выплыл из крутящейся снежной серости подворотни. Прямо на Егорова. Как в сказке.
Егоров даже растерялся. Месяц они бегали по городу, и на тебе – на Лиговке спокойно выходит из дома сам Степа Трунов.
Трунов увидел Егорова и начал сбавлять шаг, но обшитые кожей белоснежные фетровые бурки сами ехали по наледи, и он не подошел, а скользнул к оперу.
– Стой, Трунов, – устало сказал Егоров и потянул пистолет из кармана.
Трунов поднял руки. Черт его знает, этого опера. Худой, кожа аж к костям приросла, мало ли какое у него нервное расстройство от голода. Пальнет – и конец.
– Опусти руки и давай к трамваю!
– На Дворцовую повезешь, начальник?
– Нет, в Летний сад на прогулку.
Они подошли к трамваю, и Трунов заметил, как натужно и хрипло дышит опер, с каким усилием идет он против ветра.
А Егорову действительно было плохо. Видимо, доконал его голод и недосып. Да работа милицейская. В уголовном розыске в мирное-то время жизнь не сахар, а в блокаду…
Слава богу, что трамвай пришел сразу, хоть от ветра укрыться можно.
Они вошли в пустой вагон. Кондуктора не было и вообще никого не было. Окна трамвая были забиты щелистой фанерой. Спинки скамеек, ручки, стены покрыла серебристая изморозь. Вагон нещадно трясло, ветер задувал с площадки, и Егорову было необыкновенно холодно. Он сжался на лавке, подняв воротник кургузого пальто и глубоко натянув кепку.
Задержанный сидел напротив. Не по-блокадному румяный, в богатом пыжике, в темно-коричневом кожане с каракулевым воротником, он с любопытством, беззлобно рассматривал Егорова.
Опер сдавал на глазах. Его лицо становилось все белее и белее. Егоров хотел что-то сказать, попытался приподняться и покачнулся на скамейке, потеряв сознание.
– Эй, – тихо позвал его Трунов и потряс за плечо. – Эй!
Опер не отвечал.
Тогда он осторожно вынул у него из кармана пистолет, переложил в свой.
Трамвай заскрежетал на повороте. Остановился. Канал Грибоедова.
Трунов спрыгнул с подножки, свернул в первый же двор и растаял в ленинградской зиме…
Москва. 4 сентября. 1982 год. 14.00
Ах, какая осень висела над кладбищем! Солнце в церковных куполах переливалось. В безветрии тихо планировали на землю желтые листья.
Медь оркестра, приглушенная расстоянием, сливалась с голосами, доносившимися из дверей церкви.
На площадке перед церковью стоял автобус. Рядом – люди в темных костюмах и платьях.
Трое держат в руках алые подушечки, на которых ордена, медали, какие-то знаки.
Наград не очень много, но они все-таки есть. Провожающие подходят и рассматривают оценивающе, словно точно зная, что стоит за каждым орденом, каждой медалью, каждым почетным знаком.
Борис Павлович Громов посмотрел на часы и протиснулся сквозь толпу к Желтухину.
Тот стоял неподвижно, внимательно рассматривая резьбу на дверях церкви.
– Степан Федорович, а где же Михаил Кириллович? Надо начинать похороны.
– Ничего, – Желтухин усмехнулся, – покойник подождет. Ему торопиться некуда.
Желтухин отвернулся и подставил лицо солнцу. Был он в темном костюме, над карманом пиджака нашивки за ранения. И все.
Никаких колодок. Никаких знаков. Только ранения, два тяжелых и одно легкое.
Осеннее солнце окрасило седину, сгладило морщины на лице Желтухина. И стало молодым, снисходительным и ироничным.
У ворот кладбища остановились ухоженные «жигули» и броские иномарки. Вылезали из них люди, совсем не похожие на чиновничью братию. Модно одетые, с громадными охапками цветов.
Они почтительно кланялись Желтухину. Тот кивал снисходительно. Как хозяин, начальник большой. Это деловая Москва приехала на похороны.
К воротам подъехала «Чайка», шофер засомневался на секунду, притормаживая, а потом направил машину прямо к толпе у автобуса.
И она расступилась почтительно, эта толпа. Кто-то раньше всех успел открыть дверь.
Михаил Кириллович, в светлом костюме, высокий, чуть грузноватый, вылез из машины. Кивнул всем. Направился к автобусу.
Печальная процессия прошла по центральной аллее, свернула на боковую.
– А почему оркестра нет? – спросил один из провожающих.
– Михаил Кириллович не любит…
Вот уже на могиле холмик возник, обложенный венками. Увели вдову, народ начал расходиться.
А Михаил Кириллович, Желтухин и Громов все стояли.
– Вот, Борис, – сказал Михаил Кириллович, – день этот надолго надо запомнить. Какой день-то сегодня?
– Вторник, – усмехнулся Желтухин.
– Число какое, остряк?
– 4 сентября.
– Значит, похоронили мы Пашу Сергачева 4 сентября 1982 года. – Михаил Кириллович произнес это со значением. Начальственно.
– Кажется… кем он был-то, Пашка? В приемной у меня сидел, без него как без рук.
Желтухин опять усмехнулся иронически и зло.
Громов слушал почтительно, корпусом подавшись к говорящему.
– Ну что же, ему спать вечным сном, а нам дела вершить. Пошли.
– Миша, – сказал Желтухин, – на поминки зовут.
– Назвал, наверное, кого ни попадя? Народ-то нынче нахальный, этики не понимает.
– Нет, – продолжал Желтухин, – там только свои.
– Ну если что? А где стол-то накрыли?
– Да в «Архангельском». Музыкантов позвали.
– Это днем-то?
– Все как ты любишь.
– Пожалуй, Громов, поедешь с нами, – распорядился Михаил Кириллович. – Пойди к себе в машину, позвони, чтобы дорогу нам расчистили.
По пути к машине Михаил Кириллович несколько раз останавливался, разглядывал памятники.
– А кладбище ничего, – сказал он, – конечно, не такое престижное, но ничего.
– Миша, – Желтухин взял его за руку, – мне кажется, ты меня за дурака держишь.
– Ты о чем?
– Об этом деле с машинами.
– А тебе денег мало? Как паук насосался – ну и сиди. У тебя ни расходов, ни трат.
– Миша, не считай чужие деньги. Лучше будет, если ты мне мои отдашь.
Последнюю фразу Желтухин произнес жестко.
– Ты, Степа, меня никак пугаешь?
– А что мне тебя пугать, Миша. Ты же знаешь, у меня про твою жизнь все бумаги собраны. Хоть роман пиши из серии «Жизнь замечательных людей».
Михаил Кириллович посмотрел на Желтухина. Недобро. Нехорошо посмотрел.
– Получишь, скорпион старый. Получишь.
4 сентября. 8.35
Врач медленно ввел иголку в вену, надавил на головку шприца.
Игорь Корнеев увидел, как лицо женщины, синюшно-болезненное, начало постепенно розоветь, молодеть просто на глазах. Исчезли синие тени, губы словно налились кровью, в глазах появился живой блеск.
– Вы можете говорить, Лариса Петровна? – Корнеев подошел, сел рядом.
– Да.
– Как было дело?
– В час ночи мне позвонил человек, сказал, что он говорит из Шереметьева, что он привез посылку от Николая.
– От вашего мужа?
– Да.
– Где ваш муж?
– В Лиссабоне, в командировке.
– Вы сами попросили его завезти вам посылку?
– Нет, он сказал, что переезжает во Внуково и утром улетает домой.
– Куда?
– Я не спросила.
Женщина откинулась на спинку дивана и закрыла глаза.
– Воды, – обронил Корнеев.
– Не надо, спасибо.
– Вы можете говорить?
– Конечно. Их было двое. В масках и синих халатах. У них были пистолеты. Они потребовали деньги и чеки.
– Вы отдали?
– Да. Семьсот рублей и полторы тысячи чеков.
– Что они еще забрали?
– Магнитофон и мою дубленку.
– Они угрожали вам?
– Да. Кричали, страшно матерились.
– Голоса их вы запомнили?