Страница 58 из 67
– Погодите, что же выходит? Убийцей наверняка был тот, кто ее подвозил. – Здесь я коротко обрисовал Петракову картину убийства, как услышал ее от Владимира. – Ну хорошо, поначалу, когда она уехала, вы могли подумать – дескать, уехала красавица и забыла. Но уж когда нашли тело и когда вы ее узнали – неужели не подступили бы с расспросами к татарину?
– Так я же и подступил! – в отчаянии воскликнул Петраков и правой рукой ударил себя в грудь. – Как же иначе? Прижал я его – отвечай, говорю, такой-сякой! Он и покаялся. Ей-богу, говорит, я ее только до моста кокушкинского довез, а там нас догнал этот австрияк, от Бутырок ведь до моста – всего ничего, она и сказала: дальше не надо, мы с господином в Кокушкино сами упряжку наймем. Вышла из кибитки – и ни в какую! «А вам, Артемий Васильевич, – признался мне мой кучер, – не хотел рассказывать, чтобы не приводить в расстройство ваши чувства!»
– Стойте! – Я поднял руку. – Как же она могла Равилю такое сказать? Она же по-русски не разговаривала! А вы, я думаю, кучера своего ни немецкому, ни французскому не обучали.
Артемий Васильевич растерянно посмотрел на меня.
– И опять ваша правда, – произнес он уныло. – Мне как-то и в голову не пришло, что не мог Равиль ни с нею, ни с ним объясниться.
Я помолчал немного, потом осторожно сказал:
– Вы никому не сказали, что госпожа Вайсциммер гостила у вас так долго – едва ли не три недели. Никому не сказали об австрийском музыканте – что вы и его узнали, когда труп изо льда вырубили, потому как он к вам заезжал. Ведь так? А причина убить ее только у вас и была, Артемий Васильевич. И причина эта – ревность. Так что, – я вздохнул, – лучше бы вам покаяться и чистосердечно во всем признаться. Самому. Не ждать, пока все, что я сказал, вы услышите от жандармского следователя.
Петраков сделал шаг назад, склонил голову и внимательно посмотрел на меня исподлобья.
– Нет, господин Ильин, – тихо произнес он, – похоже, вы все-таки не шутите. И господин Ульянов, сей быстрый разумом молодой человек, похоже, наговорил вам все эти глупости всерьез. Конечно, я сам виноват. Дурак, фанфарон! И трус, конечно, не без того! Но только не убийца, господин Ильин. Нет-с, не убийца! И не буду я признаваться в том, чего никогда не было, только потому, что фантазия ваша и вашего молодого друга сплела из моих ошибок да пустого хвастовства такие вот силки! Нет-с, не буду!
– Полно вам, Артемий Васильевич! – Я замахал руками. – Вы правы – мне совершенно не до шуток. И правы еще раз – это господин Владимир Ульянов так ловко распутал ваше преступление. Но подумайте хорошенько: неужто вы сами не видите, что объяснения ваши ничего не объясняют?! Вы же путаетесь в них! – Я шагнул было к нему.
– Не подходите! – воскликнул Петраков и угрожающе поднял ружье. – Не подходите! Вы безумны, и Бог вас знает, что вам взбредет в голову.
Я замер на месте. Страшное и даже фантастическое зрелище: человек, которого я считал своим другом, направляет мне прямо в грудь охотничье ружье!
– Неужто вы и в меня выстрелите? – спросил я, стараясь не повышать голоса и говорить безмятежно. – Полно, Артемий Васильевич, зачем же усугублять свою вину!
– А пожалуй что и выстрелю, – раздумчиво ответил Петраков. – Вы ведь меня в страшном деле обвиняете, и доказательства, вами изложенные, весьма убедительны. Как же я могу очиститься? И про нотный альбом правду сказали. Я-то, дурак, еще удивился: с чего бы вдруг ваш сотоварищ Ульянов пристал ко мне вчера с этим Листом? Как мальчишка в ловушку угодил, надо же! И с отъездом Луизы складно выходит. А раз Равилька не мог с австрийцами говорить, значит, и тут я солгал. Но коли так, коли очиститься мне не суждено, то, пожалуй, действительно лучше и вас, прости Господи, уложить, а затем в бега податься.
При этих его словах пришел мой черед остолбенеть. Не подумал я заранее, что человек, дважды переступивший черту, может ее переступить и в третий раз. Артемий же Васильевич внимательно рассматривал меня с каким-то особенным выражением лица – будто впервые увидал.
– Удивляюсь я вам, – сказал он. – Вы ведь специально со мною попросились, чтобы рассказать все это? Так сказать, устроили тет-а-тет. И по-прежнему меня своим другом считаете, верно? А вот нимало не усомнились на меня напраслину возвести, да какую! – Артемий Васильевич покачал головою, словно удивляясь. – Чего только на белом свете не случается, скажите пожалуйста…
– Но как же? – растерянно спросил я. – Как же вы объясните обман ваш? Ежели вы не замешаны в этом убийстве, то почему сказали, будто ваша гостья была у вас в Бутырках всего два дня? Почему не признали погибшего музыканта?
– Да хотел я сказать все это! – отчаянно воскликнул Артемий Васильевич. – Хотел! Отговорили меня! Объяснили мне, дураку, что в таковом случае я сам же себя под следствие и подвожу!
– Кто отговорил? Когда? Почему? – Я спрашивал, а сам с облегчением следил за тем, что ружье Петракова, еще несколько секунд назад направленное мне в грудь, постепенно опускается.
Петраков ответить не успел. В разговоре нашем мы оба – и он, и я, разумеется, – давно уже не следили ни за дорогой, ни за берлогой. И лишь сейчас, думая о том, как бы убедить Артемия Васильевича в том, что ему необходимо осторожно отложить ружье в сторону и отправиться со мною к уряднику, краем глаза я заметил в кустарнике какое-то движение. Тотчас что-то просвистело в воздухе и больно ударило меня по затылку. От неожиданности я шарахнулся в сторону, да так неудачно, что полетел прямо в заснеженные кусты. В то же мгновенье грянул выстрел, что-то ожгло мне щеку и с силой впилось в ствол дерева, следом ударил еще один выстрел, а потом раздался отчаянный крик: «Стой! Бросай оружие!»
Глава тринадцатая,
в которой ставятся все точки над i, а нашему студенту прочат большое будущее
Видимо, при падении, то ли от удара головой о дерево, то ли от чрезмерного напряжения, я на несколько мгновений лишился чувств. А пришел в себя от того, что кто-то отирал мне лицо снегом. Владимир – это был он, – заметив, что я очнулся, облегченно вздохнул.
– Слава Богу, – сказал он. – Я уж испугался. Не сильно ударились, Николай Афанасьевич? Обопритесь о мою руку, вставайте.
Поднявшись, я едва вновь не упал от открывшейся мне картины. Артемий Васильевич Петраков стоял с выражением величайшего изумления на лице. Неподалеку, зарывшись головой в снег, лежал Равиль. Десятский Валид, упершись коленом кучеру в спину, заламывал ему руки, а стоявший рядом Федор Ферапонтов держал Равиля под прицелом. Еще поразительнее было то, что двое других участников охоты – Ермек Рахимов, которого я никак не ожидал здесь увидеть, и еще один татарин из Салкын-Чишмы, по-моему, его звали Надир Калимуллин, – точно так же заломили руки Петру Николаевичу Феофанову, который, впрочем, и не пытался вырваться из мурзамецких, как он сам наверняка выразился бы, лап, а лишь смотрел с дикой ненавистью на нашего студента. Чуть поодаль, с двумя ружьями в руках, стоял урядник Никифоров, и выглядел он не столько торжествующим, сколько озадаченным.
Владимир, удостоверившись, что со мною все в порядке, быстро подошел к уряднику.
– Позвольте-ка. – Он требовательно протянул руку. – Позвольте-ка ружье этого господина.
Егор Тимофеевич нахмурился, но ружье отдал. Владимир внимательно осмотрел стволы, затем казенную часть. Повернулся к Петракову, все еще стоявшему неподвижно, как восковая фигура:
– И ваше позвольте.
Артемий Васильевич словно получил электрический удар – он дернулся и подчинился с необыкновенной поспешностью, удивившей даже меня. Молодой человек подверг и его тулку столь же тщательному осмотру. Затем, с двумя ружьями в руках, Владимир отошел в сторону, тщательно утрамбовал снег, положил оба ружья – они были совершенно одинаковы, во всяком случае, таковыми казались мне с моего места – и вдруг с силой наступил сапогом сначала на одно, а затем на другое. Проделав эти странные манипуляции, он вернул ружья уряднику и Петракову, вынул из внутреннего кармана какой-то листок и присел на корточки над четко отпечатавшимися в снегу следами. Лицо его обрело радостно-возбужденное выражение.