Страница 19 из 23
Таким образом, Ботреле, смирившийся лишь на мгновение под влиянием шока от известия об исчезновении отца, уступивший было Люпену, теперь в конце концов не смог все же смолчать. Истина представлялась столь прекрасной и удивительной, а его доводы – такими логичными и убедительными, что изменить свою статью он был просто не в силах. Весь мир ждал его открытий. И он заговорил.
Тем же вечером в газетах появилось сообщение о похищении отца Ботреле. Изидора же известили об этом в три часа пополудни телеграммой из Шербура.
Глава пятая
По следу
Удар буквально оглушил Ботреле. И хотя, давая согласие на публикацию статьи, он уступил одному из тех побуждений, что заставляют позабыть о всякой опасности, в глубине души юноша не верил, что похищение возможно. Он же принял такие надежные меры предосторожности! Шербурские друзья должны были не только денно и нощно сторожить отца, но и следить за каждым его шагом, никогда не выпускать из дому одного и даже не передавать ему, предварительно не распечатав, ни единого письма. Нет, опасность была полностью исключена. Люпен блефовал, Люпен, стараясь выиграть время, пытался запугать противника. Словом, удар практически застал его врасплох, и всю вторую половину дня, бессильный предпринять хоть какие-то шаги, он мучился от боли, причиненной Люпеном. Лишь одна мысль кое-как поддерживала молодого человека: поехать туда, самому увидеть, как все произошло, и перейти в наступление. Он отправил в Шербур телеграмму и к восьми вечера был уже на Сен-Лазарском вокзале. Несколько минут спустя экспресс увозил его к месту происшествия.
И только еще через час, машинально раскрыв купленную на перроне вечернюю газету, он прочитал текст того самого знаменитого письма, в котором Люпен косвенно отвечал на его статью.
Господин директор!
Я далек от претензий считать свою скромную персону, в другую, лучшую эпоху оставшуюся бы незамеченной, сколько-нибудь значительной на фоне общей серости, характерной для нашего времени. Но есть пределы, преступая которые нездоровое любопытство толпы превращается уже в бесчестную нескромность. Если перестать уважать личную жизнь граждан, общество уже ничто не спасет.
Можно выдвинуть в свое оправдание высшие соображения, необходимость узнать истину. Слабые доводы, скажу я, поскольку истина уже известна, и я сам с легкостью подтвержу ее. Да, мадемуазель де Сен-Веран жива. Да, я люблю ее. Да, я мучаюсь тем, что она меня не любит. Да, расследование, проведенное юным Ботреле, удивительно четко и правдиво отражает действительные события. Да, у нас нет никаких разногласий ни по одному эпизоду дела. Загадка разгадана. Что же дальше?
Еще несколько слов о мистере Харлингтоне. Под этим именем скрывается прекрасный человек, секретарь американского миллиардера Кули, находящийся в Европе с поручением последнего выкупить все предметы античного искусства, которые удалось найти. Ему не повезло, он случайно познакомился с Этьеном Водреем, то есть с Арсеном Люпеном, то есть со мной. Так он узнал, что, впрочем, не соответствовало истине, что некий господин де Жевр желает избавиться от четырех картин Рубенса при условии, что с них будут сделаны копии и что сделка останется в тайне. Мой друг Водрей взялся убедить господина де Жевра продать также Господню Часовню. Переговоры продолжались при полной уступчивости моего друга Водрея, с одной стороны, и очаровательном простодушии мистера Харлингтона – с другой, вплоть до того момента, когда все четыре полотна Рубенса, а также каменные скульптуры Господней Часовни оказались в надежном месте… а господин Харлингтон – в тюрьме. Остается лишь выпустить на свободу неудачливого американца, поскольку он довольствовался скромной ролью доверчивого простофили; подвергнуть порицанию миллиардера Кули, не пожелавшего, опасаясь возможных неприятностей, протестовать против ареста своего секретаря, и поздравить моего друга Этьена Водрея, то есть меня, который отомстил за безнравственное поведение миллиардера, оставив у себя пятьсот тысяч франков, полученных в виде аванса от малосимпатичного Кули.
Прошу извинить меня, дорогой директор, за столь обширное письмо, и примите уверения в моих наилучших пожеланиях.
Арсен Люпен.
К письму этому Изидор отнесся столь же внимательно, исследовал его с той же дотошностью, с какой раньше анализировал документ о «полой игле». Он исходил из принципа (верность которого сомнению не подлежит), что никогда бы Люпен не взял на себя труд публиковать ни одно из своих забавных писем, если в том не было острой необходимости, и это каждый раз подтверждалось происшедшими впоследствии событиями. Какова же причина написания данного письма? Во имя какой тайной цели признался он в своей любви, и любви несчастливой? В этой ли части письма крылся секрет или в той, что касалась мистера Харлингтона, а может быть, разгадку следовало искать еще глубже, между строк, за всеми этими простыми с виду и ясными словами, посредством которых он, возможно, вознамерился направить нас по ложному пути?
Встревожившись, один в купе, молодой человек несколько часов подряд напряженно думал. Письмо вызвало у него какое-то недоверие, как будто было написано специально для него, задумано, чтобы лично его ввести в заблуждение. Впервые сталкиваясь не с прямой атакой, но с хитроумным обманным маневром, он по-настоящему перепугался. И снова вспомнив о старике отце, похищенном по его вине, задумался: а стоило ли продолжать безумный неравный поединок? Разве исход его не предопределен заранее? Разве Люпен не уверен, что выйдет победителем?
Однако смятение его было недолгим. И после нескольких часов сна, в шесть утра выходя из вагона, он уже вновь обрел свою веру в успех.
На перроне ждал служащий военного порта Фроберваль, приютивший Ботреле-отца, с дочерью Шарлоттой, девочкой двенадцати-тринадцати лет.
– Ну что? – увидев их, воскликнул Ботреле.
И, прервав стенания славного старика, потащил его в соседний кабачок, а там, заказав кофе, принялся четко задавать вопросы, не позволяя тому отклониться от темы.
– Не правда ли, моего отца не похитили, это было невозможно?
– Невозможно. И все-таки он пропал.
– Когда?
– Не знаем.
– Как это может быть?
– Вчера утром, часов в шесть, видя, что он не сходит вниз, я поднялся к нему в комнату. Его уже там не было.
– Но позавчера он еще находился там?
– Да. Позавчера он провел в комнате весь день. Сказался усталым, и Шарлотта относила ему туда обед в полдень и ужин в семь вечера.
– То есть он исчез между семью часами вечера и шестью часами утра следующего дня?
– Да, позапрошлой ночью. Вот только…
– Что?
– Ну… ночью из порта не выйти.
– Так, значит, он не выходил?
– Да нет. Мы с товарищами облазили весь военный порт.
– Следовательно, он все-таки вышел?
– Невозможно. У нас все под охраной.
Ботреле подумал, а потом спросил:
– В его комнате была разобрана постель?
– Нет.
– И все там оставалось на своих местах?
– Да. И трубка его, и табак, и книга. Там даже между страницами, как закладка, лежала вот эта ваша фотография.
– Покажите.
Фроберваль протянул фотографию, и Ботреле так и подскочил от удивления. Он узнал себя на снимке, стоящим, засунув руки в карманы, на лужайке среди деревьев и руин. Фроберваль пояснил:
– Видно, вы совсем недавно ему это послали. Там на обороте и дата есть… Вот… 3 апреля, имя фотографа – Д. Вал. И название города… Лион… может быть, Лион-сюр-Мэр?
И правда, его собственной рукой на обороте было написано: «Д.Вал, 3. IV, Лион».
Он помолчал немного и снова спросил:
– Мой отец еще не показывал вам этот снимок?
– Да нет, я даже удивился, когда увидел его вчера… ведь ваш отец так часто рассказывал нам о вас!
Они снова замолчали, на этот раз надолго. Наконец Фроберваль пробормотал:
– Мне нужно еще кое-что сделать в мастерской. Может быть, пойдем?