Страница 10 из 97
Отношения между кааном и другими Чингизидами не стоит рассматривать в категориях европейского феодализма. И речи не может идти о вассалитете Газана, который управлял отдельным государством (в европейской истории нет тому аналогий, как и в мировой истории нет аналогии политической конструкции под условным названием ПерсоКитай). Отношения между Чингизидами определялись Ясой. Цель Ясы заключалась в сохранении единства империи, которое мыслилось как единство рода. С позиции Чингизидов власть и могущество отдельных представителей рода над территориями, завоеванными совместными усилиями, вовсе не означали отказ подчиняться воле каана и решениям курултаев. Наоборот, могущество царевичей находило поддержку в могуществе рода, что не исключало соперничества правящих домов при выдвижении своих кандидатов на трон в случае смерти каана. Мне кажется, что современные исследователи путают понятия «самостоятельности» и «независимости». Иными словами, любой ильхан был самостоятельной фигурой в сложной иерархической системе, призванной сохранять единство между правящими домами и одновременно поддерживать отношения соподчинения. Иерархические связи имели материализованное воплощение, например, джучиды требовали от ильханов причитающуюся по обычаю часть из того, что было собрано с завоеванных земель: «Обычай же этот заключался в том, что все добытое в землях, которыми они овладевали и над которыми они властвовали от реки Джайхун на запад, собиралось и делилось на пять частей; [из них] две части [отдавались] Великому кану, две части — войску, а одна часть — дому Батыеву» (Сборник материалов. Т. I. С. 147). С позиции монгольской аристократии любая фигура, претендующая на независимость, будь то монгольский царевич или местный династ, угрожала имперскому порядку. Очевидно, что в такой системе власти религиозные предпочтения того или иного правителя (ильхана, грузинского царя, атабека Фарса и т. д.) вторичны, а первична лояльность политическому центру. Собственно, этим и объясняется толерантность внутренней политики монгольских ханов, предоставивших равные возможности разным религиозным общинам. В Монгольской империи повестка дня определялась не стремлением к религиозному однообразию, а политической лояльностью социальных и религиозных сегментов в лице их лидеров тому или иному Чингизиду, которому, в свою очередь кочевая аристократия делегировала власть. Такого рода конструкция была крайне неустойчивой. Дольше всего она просуществовала в Золотой Орде, поскольку на ее территории имперские города были искусственными образованиями, и ни одна религиозная община в них не обладала серьезным административным ресурсом. Опасные для имперского единства религиозные реактивы не могли воздействовать на кочевую аристократию Дешт-и Кипчака. Другое дело Иран, где богатство городов и земледельцев хищнически поглощалось кочевой ордой, сохранявшей единство только в условиях внешних войн.
Напомню, как выглядела социальная матрица ильханата. Условно ее можно разделить на четыре сегмента. Первый представлен монгольской военной аристократией, буддийским окружением ханов и шаманами. Второй — гражданскими чиновниками из персов-мусульман, третий — сирийцами, исповедовавшими христианство несторианского и яковитского толка, и, наконец, четвертый — армянскими и грузинскими князьями, военными союзниками монголов. Такая комбинация религиозных и этнических групп по определению не могла быть равновесной, что на практике вылилось в чудовищное расхищение ресурсов{14} и накопление взаимной ненависти. Даже в политическом плане, при очевидном силовом доминировании кочевой аристократии, систему нельзя назвать линейной и стабильной. Величественный поединок двух концептов, Монгольской Империи и Всемирного Халифата, завершился взаимным истощением сил, оставив вниманию исследователей такой парадокс как художественные произведения персо-китайского синтеза[44].
С какой степенью достоверности легенды на монетах ильханов и правителей Золотой Орды могут служить надежным показателем перемен во внутренней политике, и в частности, в религиозной сфере? Политическая значимость монетных символов вполне осознавалась Рашид-ад-дином: «Государи Мисра и Шама поставили на лоб клеймо покорности, завязали на талии души пояс повиновения, [а] лицевая сторона дирхемов и динаров удостоилась чести распространения хвалы [Газану] и его прославления» (Рашид-ад-дин. Переписка. № 34). За этой яркой метафорой стоит следующее. Сирийскими монетными дворами Газана, условно, могут считаться Мардин, Хисн, Синджар. Под хвалой следует понимать почетное имя/прозвище, например, «Защитник мира и веры», «Мечь ислама» и пр. Однако, Египет (Миср), в отличие от Сирии (Шама), не чеканил монет с именем ильхана Газана.
Завершая свое сочинение, Рашид-ад-дин не мог избежать политических деклараций. Говоря о потомстве Тулуя, четвертого сына Чингис-хана, он пишет о юаньском императоре и ильхане Газане как равных фигурах: «Менгу-каан, Кубилай-каан, Хулагу-хан и Ариг-Бука были его сыновьями, ныне же из семени их внуков Тимур-каан и государь ислама Газан-хан, — да длится его власть! — суть кааны и государи; другие ветви и потомки его [Чингизова] чистого рода (насл) стали ханами и государями всех [земных] поясов» (Рашид-ад-дин. Т. I. Кн. 2. С. 69).
В 1910 г. В. В. Бартольд в рецензии на труд французского ориенталиста Э. Блоше, подготовившего издание «Сборника летописей» Рашид-ад-дина с обширным введением к тексту, излагает краткую историю ильханов.
«Первые монгольские владетели Персии, Хулагу (до 1265 г.) и Абака (1265–1282), по-видимому, относились беспристрастно ко всем религиям; при них и еще после для мусульманских областей чеканились монеты с именами Аллаха и его пророка, для христианских (для Грузии) — со словами "во имя Отца и Сына и Святого Духа, Единого Бога", причем и христианский символ веры, подобно мусульманскому, приводился на арабском яздае, языке общей культуры. Третий хан, Текудер (1282–1284), принял ислам и мусульманское имя Ахмед, причем это имя чеканилось и на монетах с христианским символом веры. Зато царствование следующего хана, Аргуна (1284–1291), было наименее благоприятным для мусульман. В течение двух последних лет его царствования первым министром был еврейский врач Са'д ад-дауля, к которому отовсюду стекались его единоверцы; сам Аргун, по словам сирийской хроники, велел назначать на службу по финансовому ведомству исключительно евреев и христиан, но не мусульман; Са'д ад-дауля управлял делами, даже по рассказу мусульманского историка Вассафа, не без успеха; тот же историк называет его покровителем ученых и литераторов; арабские и персидские писатели в течение двух лет усердно прославляли его в стихах и прозе; эти панегирики составили целый том, который и при Вассафе сохранялся в Багдаде. Разумеется, были и стихи в противоположном духе; один поэт жаловался на то, что в руках евреев и власть и деньги, и иронически приглашал своих единоверцев "сделаться иудеями, так как само небо приняло иудейство". Са'д ад-дауля был дерзок не только с мусульманами, но и с монгольскими вельможами, и это было причиной его гибели; еще во время предсмертной болезни Аргуна он был схвачен и казнен, и его единоверцы за свое кратковременное торжество поплатились кровавым погромом.
При следующем хане, Кайхату (1291–1295), чеканившем на монетах свой буддийский титул, первым министром снова сделался мусульманин, Садр ад-дин Ахмед Халиди, ставленник того самого военачальника Тогачара, которым был казнен Са'д ад-дауля. Кайхату удостоил своего министра небывалого отличия, которое должно было поставить его наравне с монгольскими военачальниками: он получил военный чин и был назначен начальником отряда в 10 000 человек. Финансами он, по-видимому, управлял хуже, чем его предшественник; ко времени его управления относится неудачная попытка ввести бумажные деньги (1294 г.). Однако при Газан-хане этим же министром была проведена реформа, которую Хамдаллах Казвини называет благодетельной и для казны и для населения: земельный налог (копчур) в городах был заменен налогом на торговлю и промышленность (тамга).
44
Yuka Kadoi. Islamic Chinoiserie. The Art of Mongol Iran. Edinburgh University Press, 2009.