Страница 145 из 162
Отметим, что это уровневое различие между аниматором и принципалом относится к случаям, когда имеются включения в передаваемые сообщения. Передача Джоном высказывания Мэри предписывает Мэри двойную роль: ей вменяется функция аниматора собственного высказывания, и в свою очередь ее высказывание («Скажи Гарри, я хочу знать, не зайдет ли он ко мне сегодня вечером») содержит связку «я хочу», применяемую для включения высказываний, присущих тому, кому вменяется роль принципала.
Позволим себе повториться. Хотя местоимение «я» несомненно относится к говорящему и хотя этот говорящий несомненно представляет собой биографически определенную сущность, это не означает, — что во всех случаях ссылка содержит указание на содержание этой сущности во всех ее аспектах. Говорящего можно рассматривать как целый комплекс различных явлений, которые мы связываем между собой отчасти в силу наших культурных убеждений, касающихся идентичности человека. Поэтому референт местоимения «я» в высказываниях: «я чувствую прохладу», «я возьму ответственность на себя», «я родился во вторник» каждый раз изменяется, хотя нелегко описать, каким образом[958]. Более очевидны изменения, происходящие в референте «я», когда некто говорит «я извиняюсь», прерывая уже начатое высказывание другого и отвечая на обвинение в обиде, нанесенной два года назад[959].
Учитывая различие между аниматором и принципалом, учитывая факт, что человек регулярно повторно проигрывает обрывки прошлого опыта, воспроизводство которых помещает местоименное «я» в различные слои бытия, и учитывая, что «я» как таковое в любой из этих позиций может относиться к различным оттенкам Я как личности (self), можно попробовать оценить работу, выполняемую местоимением первого лица единственного числа, и труд, который надо приложить, чтобы понять эту работу. Когда человек произносит вслух: «Я чувствую, что должен сообщить вам: я был расстроен в тот вечер и рассказал Мэри все», — то здесь под «я» следует подразумевать три сущности: аниматор (соответствующая обстоятельствам передающая машина); «адресующее Я», к которому говорящий в данный момент относится как к внушающему доверие и понятному для слушателя (Я, которым говорящий стал к этому моменту и остается во время переживаемого эпизода; Я, которое, между прочим, следует считать тесно зависящим от аниматорской способности его обладателя); и, наконец, есть Я как главный герой, принципал включенного, сообщенного действия, и эту последнюю ипостась говорящий может ощущать как кого-то, более не похожего на человека, от чьего имени он говорит[960].
Говорящий не всегда выражает себя через перечисленные стандартные идентичности. Возьмем, к примеру, следующий пассаж из мелодрамы.
Этому нет прощения. Ты вправе ненавидеть меня. Я сам начинаю себя ненавидеть.
Произнесенное с горячим воодушевлением, это высказывание звучит как парадокс. В конце концов, любой человек, отождествляющий себя с определенными нравственными нормами, невыполнение которых служит основанием для осуждения (и выявления) виновности, сам по себе не может быть совсем уж плохим — и он не плохой ровно настолько, насколько чувствует, что поступает плохо. Хотя кающийся действительно (в какой-то мере) осуждает себя, именно в той же мере он не является тем Я, которое подвергают осуждению. Он выявляет в себе некое новое Я в процессе подтверждения той самооценки, к которой приходит.
Хотя рассуждения об источнике высказываний углубляют наши понятия о сообщениях, повторных проигрываниях и речевых включениях, все же это случай, в котором до сих пор проявлялась ограниченность моего анализа. Как отмечалось, в современных разговорах американского среднего класса существует тенденция при прямом и косвенном цитировании использовать в качестве включенного источника местоимения первого и третьего лица единственного числа, а также использовать связки, чтобы различать процитированный отрывок и тот фрагмент разговора, в котором в данный момент представлен упомянутый отрывок. Однако во многих иных культурах обнаружены несколько отличающиеся практики фреймирования. В традиционных сообществах, например, часто используются старинные пословицы, поговорки, краткие нравоучения-притчи и т. п., и функция принципала приписывается не индивиду, но чему-то вроде народной мудрости. Во многих других культурах говорящий может цитировать мнения каких-то мифических созданий, духовных сил и т. д. А в некоторых языках (например, у разных племен американских индейцев) источник сообщаемого действия устанавливается не посредством связки местоимение-глагол, а при помощи глагольного суффикса[961].
Необходимо и дальше расширять наши понятия о фреймировании разговоров. Американское общество, может быть, и не такое, в котором рассказывание длинных историй считается особым умением, но существуют другие народы, которые, по-видимому, придают большее значение этому искусству. Во всяком случае, можно задать некий континуум между мимолетной односложной репликой, сообщающей о прошлом событии другу, и подробным истолкованием случая, который пространно описывается опытным рассказчиком для отзывчивых слушателей, заполнивших комнату. (Конечно, в этом процессе отдельные слушатели постепенно преобразуются в аудиторию.) От аниматоров, вызывающихся заново проигрывать эпизоды прошедших событий, лишь маленький шаг до учителей, которые с книгой в руках читают какую-нибудь историю своим ученикам, будь это содержательное повествование, беллетристика или известная волшебная сказка. Опять будут цитироваться высказывания и действия героев истории, но на этот раз не из собственного прошлого опыта чтеца. От таких публичных чтений остается только шаг до полноценного театра. Хотя бы в некоторых отношениях можно объединить анализ организации кратких историй, рассказанных мимоходом, и анализ организации коммерческих драматических сценариев.
С этих широких позиций рассмотрим тот факт, что анимацию можно осуществлять, находясь на разных расстояниях от объекта. Кукловод работает своими нитями на расстоянии какого-нибудь ярда от марионетки. Чревовещатель работает со своей куклой вплотную, чтобы ею можно было манипулировать сзади и чтобы она казалась настоящим источником звуков. Шахматист имеет возможность передвигать фигуры на доске. Исполнитель на сцене еще более приближен к объекту анимации, ибо он манипулирует собственными конечностями и губами — так же, как, в известной мере, поступают во время обычного разговора, цитируя кого-нибудь. Остается рассмотреть, в какой зоне работаем мы, когда говорим для самих себя.
Все это побуждает нас к дальнейшей детализации анализа. Когда актриса исполняет на сцене роль Селии Коплстон[962], она в качестве аниматора оживляет выдуманное лицо, сценический персонаж. Используя одну и ту же физическую форму — собственное тело, актриса в подходящем облачении способна изображать существа другого онтологического статуса: исторический персонаж, богиню, зомби, вампиршу, механическую куклу. И, разумеется, если актриса подает свой голос из-за кулис, она в состоянии одушевлять формы, совершенно не похожие на нее: призрак, чучело животного, говорящее кресло т. д. Эти разнообразные формы, которые может одушевлять актриса (или актер), нуждаются в каком-то родовом названии: назовем их фигурами (figures). И не будем исключать из их числа и то, что наша актриса одушевляет, говоря от собственного имени в несценической, реальной жизни. Термин «персонаж», возможно, подошел бы так же хорошо, как и «фигура», если бы он не был смещен к чисто человеческим формам.
Еще одна тонкость. В обыкновенном разговоре тот, кто занимает некую позицию, кто отвечает за все, что делает или говорит (то есть является принципалом или инициатором), вероятно, окажется и лицом, принявшим решение, на какой позиции следует остановиться. Но, без сомнения, существует много систем взаимодействия, в которых работа по оцениванию ситуации и определению того, что надо делать в данных обстоятельствах, частично или целиком передается специалисту. Так, физическое лицо, на чье имя куплен пакет акций, не обязательно является человеком, принявшим решение, какие акции лучше всего купить. Поэтому следует допустить нечто вроде функции стратега (strategist).
958
Эта линия аргументации совпадает с аргументацией Людвига Витгенштейна. См.: Wittgenstein L. Philosophical investigations. Oxford: Basil Blackwell, 1958. Part 2. Sec. 403–410. В самом деле, говорящие используют целый арсенал выразительных средств (частью жестовых) при обращении к собственным прошлым действиям, достойным осуждения или похвалы, тем самым добиваясь отличимости «я», в данный момент представляемого слушателям, от «я», ответственного за обсуждаемое действие в прошлом.
959
Еще один пример. На медицинских конференциях можно услышать нечто подобное: «Могу я довести мысль до конца? В прошлом году я наблюдал сорокапятилетнего страдающего ожирением мужчину». Здесь вопрошающий привлекает свой клинический опыт, запас которого врачи склонны трактовать как безличный, чуть ли не принадлежащий официальному корпусу знаний, а потому ссылка на него никак не связана с личной нескромностью. Врач, работающий в хорошо известной клинике, точно так же мог бы заявить: «В прошлом году мы наблюдали». Легкость изменения второго «я» (в первом высказывании врача) по контрасту с практической невозможностью изменения первого «я» — сильный довод в пользу того, что между ними имеются различия.
960
Здесь лишь ставится проблема множественности Я, все вопросы остаются без ответа. Например, в 1973 году я слышал, как радиодиктор перечислил фамилии музыкантов, с которыми он работал на протяжении последнего часа, а потом сказал: «И еще с вами все время был ваш покорный слуга, ведущий Дон Смит». В этом высказывании при отсутствии явного включения все же подразумеваются три едва различимые существа, индивид, который делал объявления в течение последнего часа; индивид, который в данный момент является аниматором одного из объявлений; и персонаж, скрывающийся за обоими этими индивидами, который будет получать гонорары от радиостанции и, соответственно, налоговые извещения. Если бы диктор сказал: «Вел передачу Дон Смит», часть слушателей могла бы подумать, что лицо, говорящее в данную минуту, — не Дон Смит, а кто-то другой. Если бы он сказал: «Ведет передачу Дон Смит», часть слушателей имела бы возможность сделать вывод, что, хотя говорящий в данную минуту человек — Дон Смит, ранее вел передачу не он, а другой. (Любопытно, что ведущий, казалось, немного стыдился использования такого старомодного выражения, как «ваш покорный слуга», но, по-видимому, полагал, будто иначе он не смог бы точно объяснить, что именно он хотел сказать.) Конечно, есть случаи, в которых представлены лишь непосредственные события и по всем данным фигурируют только два из множества возможных Я некоего человека: он как аниматор произносимых слов и он как инициатор текущих действий, описываемых его же словами. Таков, к примеру, случай сапера, который обезвреживает бомбу и говорит о своих действиях в микрофон: «Сейчас я отвинчиваю дно; теперь я его отвинтил; я вижу два проводка», так что, если он ошибется, следующий сапер по записи сможет узнать, где и как это случилось. В подобных обстоятельствах такой же комментарий по ходу дела мог бы исходить и от второго участника, вооруженного биноклем, для чего понадобилось бы единственное преобразование — использование другого личного местоимения. Но если второй тип информирования достаточно распространен (например, в радиорепортажах о соревнованиях по гольфу), первый, по-видимому, и в самом деле требует весьма специальных условий для своей реализации. Покупатель, примеряющий ботинки, и хирург, работающий в ограниченном для наблюдения поле, оба способны выдавать сопроводительные комментарии, но таковые, вероятно, будут густо пересыпаны комментариями от первого лица, имеющими отношение к аспектам Я, менее связанным с текущей ситуацией. Проиллюстрированные здесь семантические и синтаксические проблемы формирования множественного Я пока еще очень мало изучены.
961
Это наблюдается в языках племен уинту и тонкава. См. публикацию Г. Хойджера и соавторов: Hoijer Н. et al. Linguistic structures of native America // Viking Fund Publication in Anthropology. № 6. New York: Viking Press, 1946. p. 310.
962
Коплстон Селия — героиня пьесы «Вечеринка с коктейлями» американского поэта, драматурга и критика Томаса Элиота (1888–1965). — Прим. ред.