Страница 136 из 162
Вчера рано утром из магазина на 47-й улице украдены ювелирные изделия на сумму около 250 тысяч долларов. Кража произошла несмотря на то, что сработал сигнал тревоги и в это время на улице дежурил охранник от «Службы безопасности Холмса». Охранник, которого отправили на пост в 4 часа 7 минут утра, оставался на своем посту до 8 часов, поскольку сигнал тревоги сработал второй раз, в это время появился человек из соседнего заведения и закричал: «Эй, здесь полиция! Вас ограбили». Первый сигнал тревоги поступил в 3 часа 15 минут, когда сработала охранная сигнализация. Люди Холмса моментально отреагировали, но не заметили ничего подозрительного — двери хранилища были заперты.
Они не могли видеть квадратной дыры в покрытой штукатуркой восьмидюймовой стене из бетонных блоков, отделяющей хранилище магазина от ресторана «Вилла нова».
Когда сигнал тревоги прозвучал второй раз после 4 часов утра, патруль снова обследовал двери хранилища и опять ничего не обнаружилось. Решив, что сигнализация неисправна, служба безопасности вызвала по телефону ремонтника и поставила охранника перед магазином[926].
Часто источник ловушек связан как с подозрительной, так и нормальной внешностью людей. Не подлежит сомнению, что индивид постоянно контролирует обстановку, всем своим видом стараясь продемонстрировать безвредность и неопасность для других. В то же время люди, способные причинить ему вред, маскируют свою враждебность под такими же обличьями. Когда человек привыкает подозревать всех, он начинает с подозрением относиться к тому, что обыкновенно не вызывает никакого беспокойства. И чем больше подозреваемые стараются показать, что не намерены причинить вреда, тем больше им приходится прибегать к внешним выражениям миролюбия, также вызывающим подозрения[927].
Я рассмотрел некоторые обстоятельства, при которых понимание происходящего расплывается и теряет очертания; те же обстоятельства сопровождают разрушение фрейма другого человека. Я не собирался систематизировать сведения о том, как одурачить ближнего, наоборот, моя цель состояла в том, чтобы исследовать процесс образования и разрушения фреймов. Я хотел бы рассмотреть некоторые дополнительные проблемы, касающиеся определения фрейма, и заложенные в его структуре источники искажений.
1. Рассмотрим приемы и ключи, которые используют романисты и драматурги в своих художественных построениях, по-видимому, весьма склонные к закручиванию сюжета и изощренным выдумкам. При этом используются обманные фреймы. Ничего удивительного. Как только определяется фрагмент опыта, можно одним-двумя штрихами придать ему целостные очертания, в том числе оберегающие его от сомнений. Здесь можно многого добиться посредством хитроумного поворота темы — в том числе достигается совершенно новое видение всей совокупности событий. (Справедливости ради надо заметить, что публика может и не понять подобные смены точек зрения; если зритель знает, что происходит «в действительности», ему, по всей вероятности, не доставит удовольствия снова разгадывать интригу.) Все сказанное, я думаю, относится к искажениям фреймов повседневного опыта в целом.
Я уже останавливался на том, что люди, крайне подозрительно относящиеся к окружающим, сосредоточивают наше внимание на искажениях опыта, ибо то, что кажется совершенно естественным, может быть подвергнуто сомнению на тех же основаниях. Постоянная озабоченность параноика по поводу несуществующих опасностей проистекает вовсе не из его намерений, она коренится в самой природе фреймов и сцен, подлежащих преобразованию. Все, что ненормальный человек привносит в определение ситуации, не может служить достаточным основанием для его подозрений. Отсюда также следует, что все мы немного причастны к вещам, доводящим до сумасшествия.
2. Важно учитывать, что возможность выражения определенного фрагмента опыта в структурно трансформированном виде обеспечивает фрейм для понимания нашего интереса к мимолетным, быстро изменяющимся чувствам и настроениям. Мы придаем большое значение внешним проявлениям (знакам) виновности, сдерживаемого смеха, смущения и скрытности и делаем это не потому, что сами по себе эти чувства несущественны. Знаковые проявления человеческих чувств свидетельствуют о небезопасности повседневного мира, во всяком случае о том, что некоторые люди создают для себя особые миры или испытывают страх перед внешней реальностью. Мимолетные выражения чувств важны прежде всего потому, что они обнаруживают двойственность повседневного мира: заданная в восприятии фактичность всегда может оказаться иной — возможно, мы плохо представляем себе сложность и многослойность явлений. Знаки внутренних состояний поддерживают наше восприятие другого человека и помогают другому человеку воспринимать нас.
В свете сказанного быть «естественным» значит не просто казаться непринужденным, но действовать таким образом, чтобы убедить других в том, что наблюдаемый фрейм соответствует фрейму реальному. В функциональном смысле речь идет об искренности и непосредственности поведения. Когда мы имеем дело с некомпетентным человеком, трудно удержаться от смеха при виде его ухищрений; общаясь с сумасшедшим, приходится прилагать усилия, чтобы не обнаружить своего страха; в полицейском участке мы стараемся преодолеть чувство вины, — во всех этих случаях мы проявляем не собственные личностные качества, а фреймы, которые поддерживались самой ситуацией. Эти эмоции и реакции имеют лишь опосредованное, косвенное отношение к конкретным людям, в основном они относятся к фреймам, и понять их можно только в терминах фрейма. Отсюда следует, что подозрение часто содержит в себе сомнение не в одном явлении, а в нескольких, подозревать — значит ставить под вопрос весь фрейм событий. Подозрительное событие можно уверенно определить не как отклонение от нормальной, безопасной ситуации, а как несоответствие ее успешным толкованиям, гарантирующим безопасность действий. Подозрение является, по-видимому, универсальной и фундаментальной структурообразующей компонентой социальной жизни, и анализ феномена подозрения — один из наиболее плодотворных подходов к пониманию фреймов, лежащих в основе смысловых миров (realms of meaning), включая повседневную реальность.
3. С трансформацией человеческих чувств непосредственно связана другая проблема. Так же как разного рода ухищрения, направленные на искажение или сокрытие истинного положения дел, обнаруживают «подлинные» факты, а поступающий таким образом так или иначе вызывает подозрение и недоверие к себе (что, собственно, он и старался предотвратить), существует возможность сообщать что-либо в туманной, завуалированной манере, посредством намеков и умножения смыслов. Тщательно отбирая слова, следя за интонацией и правильно расставляя акценты, человек может сформулировать свою мысль таким образом, чтобы при необходимости отречься от сказанного. Все это хорошо известно, следует только учитывать высокую вероятность двойной схемы речевого поведения, обусловленной неоспоримой практической гибкостью фреймов. Если говорящий намекает на серьезные обстоятельства, сохраняя при этом невинный вид, а реципиент ясно понимает, о чем идет речь, то последний должен уметь воспринимать одновременно несколько смыслов, из которых фактически существует один-единственный, соответственно говорящий должен опасаться, правильно ли поняты его намеки. Примеры такого поведения отчетливо видны в поведении душевнобольных.
Во время часовой беседы с двадцатичетырехлетней пациенткой, страдающей шизофренией, я не мог избавиться от замешательства и ощущения нереальности происходящего, когда она с маниакальным воодушевлением читала мне правила японской игры «го». Она ухитрялась находить скрытое значение почти в каждом слове, более того в каждом слоге, при этом значительно поглядывая на меня с насмешливой улыбкой, как бы убеждаясь, что я понимаю тайные смыслы, находимые ею в тексте. Затем я понял (и это на какое-то время сбило меня с толку), насколько запуганной, недоверчиво-подозрительной и одинокой была эта женщина. То, как она вела себя, было очень похоже на эпизоды из ее детства, когда мать водила ее в кино и постоянно командовала: «Думай!» и эту команду пациентка воспринимала (я думаю, правильно) как материнский приказ проникнуть в тот особый смысл, какой мать (судя по методам воспитания дочери, личность явно психопатического склада) находила в кинокартине[928].
926
The New York Times. 1969. April 5.
927
Организованную версию этого феномена (организованную в том смысле, что ловушка здесь неизбежна) представляет собой «дилемма заключенного» в теории игр: при заданной матрице наказаний и поощрений участники игры не в состоянии достигнуть соглашения между собой и со следствием, чтобы оптимизировать благоприятный исход.
928
Searles Н. Collected papers on schizophrenia and related subjects. New York: New York University Press, 1965. p. 274–275.