Страница 40 из 45
Скоро к нему подбегает троица, в одном из которых я узнаю Романа по относительно белому халату. Сразу после этого мы садимся, мягко заваливаясь на пляж неподалеку. Рядом с нами опускается мягкий алый купол, вернее крыло параплана. Эд придавливает его сумкой с оборудованием и острым ножом быстро перерезает ремни, освобождая себя и меня.
И бежит к группе, склонившейся над неподвижно лежащим человеком. Пламя на одежде (и не только) загасили, забросав ноги песком, а выше — накрыв кожаной курткой, закрывая огню доступ воздуха.
— Роман! Сделай все возможное и невозможное! — возбужденно уговаривает Эд. — Я буду твоим должником до конца жизни.
— Да что я тебе, Бог, что ли? — слышу, отвечает врач. — Посмотри, что от него осталось!
И приподнимает куртку.
Эдуард сейчас же встает передо мной, загораживая мне обзор своей широкой спиной. Хочется плакать. Насколько я понимаю, мужчины осторожно переворачивают лежащего. И по реакции Эда, и из обрывков разговора я понимаю, что обожженный — Ярик.
— Почему ты ничего не делаешь, Рома?! Где твоя медицинская сумка? — почти рычит мой Дракон.
— Он мертв, Эд. Все бесполезно, — сдержанно утверждает врач.
— Не может быть! От ожогов не умирают так быстро!
— Да, с таким процентом поражения кожи, обычно долго мучаются перед смертью. Ему повезло: это болевой шок. Остановка сердца. Можешь проверить сам — пульса нет.
— Ну, кольни ему, что там надо для сердца! Что ты недавно делал? Или в реанимации что в таких случаях делают?! Ты же все умеешь! И скорую вызвать.
— Я не успею, никто не успеет. Его мозг уже мертв. Максимум он протянет овощем пару недель. Он умер, Эд, прими это!
— Не верю. Когда его переворачивали, он что-то сказал! Это было вот только что. Я видел, у него шевельнулись губы! Федя, ты слышал?! Ты был ближе.
— Да, слышал. Он сказал: «Ненавижу». И не сомневаюсь, в чей адрес. Он завидовал тебе по-черному, всегда; разве ты не замечал? Теперь он мертв, Эд. В этот раз по-настоящему. Я видел, как на нем вспыхнули штаны из синтетики — он отказывался надевать купленные тобой. Этим поджогом он сам себе вырыл могилу.
— Не может быть, — упрямо отвечает Эд. — Башня обработана огнезащитой. Он мой брат. Мы выросли вместе. Он не мог мне навредить.
— Иди, посмотри: он в каждую щелочку внизу маяка, насколько мог достать, напихал бумагу или пропитанные бензином тряпки! Сколько в таких условиях продержалась огнезащита? А вспомни про угарный газ, поднимающийся вверх? Очнись, Эд! С таким родственником врагов не надо! Он тебя хотел сжечь живьем или отравить газом. Вместе с женой, твоей или его, кстати.
— Я не желаю такое слышать, — севшим голосом выговорил Эд. — Алекс, отведи Машу в ее домик... Но сначала проверь там все.
Мне нельзя плакать и нельзя бояться. Что бы не происходило вокруг, беременная должна быть спокойна, как скала и весела, словно птичка весной. Это необходимо растущему внутри малышу, а значит — не обсуждается. Роман принес мне бутылочку с успокаивающим, понемногу принимаю. Я все утро поглаживаю свой животик и прислушиваюсь к нему, сидя в удобном кресле. И понимаю, что мы с малышом молодцы, нас так просто не возьмешь.
Пожалуй, мне не особо страшно, скорее мерзко. И не выходит из головы возможная связь первой «кончины» Ярика с сегодняшними событиями. Имитация смерти, похоже, сказалась не только на работе его сердца, но и не прошла бесследно для мозга.
Хочется сказать: «бедный Ярик». Так хорошо отрепетировал смерть, что она его и забрала. Но я согласна и с Федором: не рой яму другому — сам в нее попадешь.
Глотаю новую дозу успокаивающего и вдруг думаю: знал ли Ярик, что я тоже в башне? Он ведь собирался меня вернуть. Когда выиграл и всем доказал, какой он молодец. Вот только я этого давно уже не хочу. И за деньги не продаюсь. Если Ярик знал, то, получается, действовал по принципу «так не доставайся ты (в смысле я) никому»?
Вдруг вспоминаю — на встрече с Ястребовой-мамой, хоть я не смотрела специально на ее младшего, но точно помню — он дернулся в момент, когда выяснилось, что отец не изменил свое решение в завещании. Хотя наверняка уже знал о фантастическом выигрыше младшего сына. То есть, несмотря на удачу, мнение близких о нем не изменилось.
Так чего мой несостоявшийся муж добивался сегодня — так сильно хотел родительской любви и отцовских денег? Вроде бы возможно доказать в суде, что ты на самом деле живой и восстановиться в правах. Он наверняка знал многое о работе Эда и мог стать для папочки очень полезен. Надеялся, если он останется у родителей единственным, то и поджог маяка сойдет ему с рук? Или что на него не подумают?!
Какой кошмар! Точно, клиническая смерть у младшего Ястребова окончательно стерла границу между добром и злом.
То, что он и правда умер теперь, после того, как его официально похоронили и установили памятник — в чем-то даже логично. А то, что у меня нет остроты ощущений от дубль-два — так, наверное, приелось, как бы цинично это не звучало. Я же реально считала его мертвым тогда, в больнице!
А за Эда переживаю. Вот у него это и правда в первый раз. И для него брат не случайный человек.
Видела, как Эдуард с ребятами прошел в домик, где в последнее время жил Ярик.
Думаю и по-быстрому надеваю черное платье, которое купили для инсценировки, а оказалось... Иду к ним, вхожу и застаю обрывок разговора.
— Новые документы на него уже есть? — хрипло спрашивает мой мужчина, глядя исподлобья на мятую постель брата.
— Нет. Он так и не выбрал имя, — это говорит Федор. — Не мог остановиться ни на одном из тех, что я предлагал. Хотел чего-то исключительного.
— То есть его все еще официально не существует?
— Да. И логично будет похоронить его под той же именной плитой.
— Да, — выдыхает Эд.
Алекс наливает и подает всем немного виски в бокалах; кроме меня, конечно.
— В урне? — осторожно продолжает Федя. — Ты только скажи — мы сделаем. А тебе не надо этим заниматься.
— Да. Подготовь все. Вечером поедем на кладбище.
Вижу, как Эд тяжело дышит и то и дело сглатывает слюну; наверное, это внутренние слезы. Выглядит он неважно.
Замечает мое присутствие, подходит и говорит:
— Ущипни меня. Я, пожалуй, скоро сделаюсь суеверным — стоит что-то сымитировать, как оно исполняется. Придется за мыслями следить — как бы не сбылось.
— Думай о хорошем, — предлагаю я и легонько пощипываю его за бок, хотя лучше бы погладить.
Он пожимает мою руку кончиками пальцев. И снова обращается к Федору:
— И его деньги зависли?
— Да, все еще лежат. Теперь они, конечно, твои.
— Мне его несчастливых миллионов не надо. Переведи их моему папе... Нет, что я говорю — лучше маме. Хотя тоже нет, папа вопросами замучает. Лучше местному обществу защиты детей... Ты не против? — спрашивает у меня.
Конечно, нет. Все правильно. Вот как появляются меценаты.
Вспоминаю, что мы с Эдом с вечера ничего не ели, а мой мужчина еще и почти не спал. Кажется, Ястребова теперь нужно увести отсюда и попытаться отвлечь.
— Пойдем в наш дом, — говорю будничным тоном и тяну его за собой.
Соглашается почти сразу. Идем.
— Маме не буду сообщать, — говорит. — Да она и не поверит. Только что его видела. Он для нее все еще живой.
Обнимаю его за талию и говорю:
— Я восхищаюсь тобой, как человеком, честно — ты так заботишься о родных. Я помогу тебе похоронить брата. Буду рядом; я сильная, правда. Можешь на меня рассчитывать.
Кивает. Понимаю, что вместе переживать горе легче.
Мы что-то едим, то есть, в основном ем я, — аппетит есть. Потом ложимся в постель, невинно обнявшись. Нам надо отдохнуть.
Дожидаюсь, пока Эд прикрывает глаза, и засыпаю, лежа на его плече. После этого кошмарного утра, мне неожиданно снится хороший сон — я летаю. Наверное, полет на параплане все же оказался самым потрясающим впечатлением из всего происшедшего в последнее время. Или память так избирательно притягивает позитив. Во сне я чувствую себя почти что птицей и очень благодарна мужчине с большими крыльями, крепко обнимающему меня.