Страница 83 из 84
«Значит, оно уже наступило, новое время, — подумал опять Яков Модестович. — Так это прикажете понимать?»
И посмотрел на Коршунова.
Тот слушал очень сосредоточенно.
— Мы знаем, — говорил Дзержинский, — что на базе высоких цен промышленность загнивает, организаторы промышленности, — он повысил голос, перестают иметь тот импульс, который их заставляет искать все нового и нового, все лучшего и лучшего…
Коршунов поймал на себе взгляд Якова Модестовича, обернулся и, вздохнув развел руками…
— Кажется, мы с вами взрослеем, Константин Николаевич, — перегнувшись через кресло, тихо ему сказал Гаккель.
— Что ж, взрослеем, — так же тихо согласился Коршунов.
Дзержинский продолжал:
— …Весь международный пролетариат следит и наблюдает за нашими успехами в этой области, и именно эти успехи должны доказать всему капиталистическому миру, что формы советского строя, когда государство находится в руках рабоче-крестьянского правительства, что эти формы могут и должны поднять наше производство на более высокий уровень, что эти формы могут гораздо более успешно, могут гораздо более рационально, могут гораздо более экономно давать лучшие результаты, чем формы строя частной собственности, формы капиталистического строя…
Гаккель неожиданно подумал, что сегодняшний день, видимо, станет для него днем подведения и осмысления некоторых итогов.
И подготовкой к будущему.
Он подумал об этом почти без удивления, почти спокойно.
Дзержинский оперся руками о трибуну, помолчал, заговорил о другом.
— У нас, — сказал он, — во всем нашем производстве замечается, что каждый завод стремится сделать у себя, в своих мастерских, все, что ему нужно. Он занимает пространство, занимает станки, людей, и, в конце концов, вследствие разнообразия всей этой работы люди не могут, не в состоянии дать того, что они могли бы дать при строгом разделении труда…
Это Гаккель знал тоже.
Заказывая основную постройку тепловоза заводу не железнодорожному, а судостроительному, Гаккель отлично понимал, что так он действует по нужде, по крайней необходимости, что в разруху и в нищету думать приходится не о рациональной организации работ, а о том, чтобы как-нибудь выжить, как-нибудь выстоять, продержаться и укрепиться, на пустом месте начать строить технику завтрашнего дня. Он хватал, не раздумывая, свой шанс — судостроительный завод, точно так же, как судостроительный завод, не раздумывая, хватал шанс свой — тепловоз Гаккеля.
Яков Модестович убежден был: его нетребовательность революции более угодна и выгодна, чем профессиональная разборчивость и рассудительность профессора Ломоносова.
Но так было вчера.
Значит, сегодня уже не так?
Сегодня, значит, уже не проживешь безоглядным рывком, штурмом, атакой, сегодня требуется жить, наоборот, с оглядкой, рассудительно, рационально, разборчиво…
— Нам необходима специализация, — сказал Дзержинский. — Тенденция — производить у себя все необходимое, представлять собой какой-то замкнутый круг является серьезной опасностью…
Да, подумал Гаккель, судостроительный завод должен делать не танк, и не трактор, и не тепловоз, а то, что он умеет и приспособлен делать, суда, пароходы…
Гаккель подумал: мавр сделал свое дело, мавр должен удалиться…
Скорчеллетти, видимо, заметил невеселую улыбку Якова Модестовича, вопросительно на него посмотрел.
Гаккель наклонился к нему, сказал тихо:
— Мавр сделал свое дело…
Скорчеллетти понял, молча пожал руку Якову Модестовичу.
Гаккель подумал: «А тепловозам, в свою очередь, нужны специализированные, надежно под них приспособленные новые заводы. Будут ли они сейчас? Созрели ли мы до них? В силах ли мы их создать?»
Он опять с тревогой спросил себя:
«Но все-таки не рано ли, не преждевременно ли мы переходим на режим новой, зрелой, расчетливой и рациональной жизни?
Не спешим ли?
Удержимся ли?
Не опасно ли охлаждать, гасить необузданный, стихийный, партизанский порыв в хозяйстве?
Чем мы успели уже обзавестись для новой жизни? Что имеем для нее?..»
Яков Модестович поднял голову и встретил взгляд Дзержинского.
Взгляд был прямой, острый, сверлящий.
— Если мы сравним нашу технику с техникой капиталистических стран, — сказал Дзержинский, то мы будем казаться по сравнению с ними пигмеями…
«Верно, — подумал Гаккель. — Это верно, И значит?..»
— Но мы казались пигмеями и в октябре, — сказал Дзержинский, не отводя взгляда от Гаккеля.
Яков Модестович слушал, ждал.
— Однако октябрьские пигмеи, — сказал Дзержинский, — завоевали власть в стране, занимающей шестую часть всей суши, и образовали Союз, на который миллионы и миллионы рабочих всех капиталистических стран обращают свой взор. Поэтому и наша техника, которая является действительно пигмеем по сравнению с высокоразвитой техникой капиталистических стран, она и народ, освободившийся от ига капитализма, могут нашу пигмейскую технику сделать базой…
«Базой», — повторил про себя Гаккель.
Ему показалось, он давно искал этого слова.
— …Сделать базой, — сказал Дзержинский, — исходя из которой мы в срок гораздо более короткий, чем при капиталистическом строе, достигнем и увеличим ту технику, которая взросла на почве эксплуатации…
Яков Модестович вдруг подумал о том, что, в сущности, всегда его отличало от умного, талантливого, волевого и эрудированного профессора Ломоносова: он, Гаккель, как и Коршунов, как и Скорчеллетти, видел в русских развалинах не пыль и прах, а, напротив, базу, фундамент, трамплин для завтрашнего прыжка.
Юрий Владимирович в русские развалины не верил.
Может быть, это именно и стало его трагедией?
Дзержинский сказал:
— …Нам нужно было отстоять рабоче-крестьянскую власть и когда технический персонал, привыкший, выросший и сложившийся в совершенно других условиях, не понимал этого движения, видел в нем только разрушение, дезорганизацию производства. Он и не мог предвидеть, какие перспективы и какое будущее имеет та борьба не на живот, а на смерть, которую рабочему классу пришлось поднять… — Дзержинский объяснил: — Тогда разрушались производство, промышленность, то, что было дорого тем, кто их строил…
Сказано это было не о Гаккеле.
Дзержинский оправдывал тех, кто эти годы жил и думал иначе, чем Гаккель.
Но оттого именно, что Гаккель в таком оправдании не нуждался, он вдруг испытал сейчас чувство радостного удовлетворения.
— …Сейчас положение изменилось, — сказал Дзержинский. Я должен сказать совершенно без лести, что те достижения, которые мы уже имеем в промышленности, были бы немыслимы без добросовестного и полного преданности отношения к делу со стороны технического персонала. То, что уже имеется налицо, мы должны осознать и оформить… Знанию, технической мысли мы должны выделить почетное место в нашей товарищеской среде…
Он наклонился в зал и доверительно, негромко, медленнее обычного сказал:
— И мы должны просить товарищей, дружно работающих вместе с нами, товарищей специалистов, чтобы они, — он опять вытянул вперед руку, совершенно откровенно указывали в повседневной жизни, в работе, что им мешает проявить полную инициативу и использовать те знания, которые у них накопились… Мы должны ими дорожить и совместно с ними готовить новые кадры…
Дзержинский поднял голову и произнес звонко, совсем радостно:
— …Русские изобретения и русская техническая мысль стоят очень высоко; им надо создать такие условия, в которых они могли бы свободно развиваться…
Значит, зрелость, подумал Гаккель.
Значит, пора…
— Я возьму слово, — сказал Скорчеллетти.
— Давай, — согласился Коршунов.
Скорчеллетти выступил четвертым — после члена Севзаппромбюро Цвибеля, представителя ЭКОСО Русанова и Шарова из Ленинградтекстиля.
Владимир Карлович сказал:
— Я понял из речи товарища Дзержинского, что отныне мы будем всегда внимательно анализировать факты и цифры, смело смотреть им в лицо, делать правильные выводы и стараться изменять факты и цифры в нашу пользу.