Короткая память

Но Нина смотрит на меня в упор, глаза ее напряженно расширены, в них слезы.

Ей это очень, очень важно!

— Ты права, — говорю я, — можно было поближе...

— А помнишь квартиру на Обуховской? Под окнами трамвай ходил?..

На Обуховской? Нет, не помню. Очень смутно.

— А как же, — говорю я. — Конечно, помню.

— Надо было менять. Мы дураки. Трамвай через год сняли.

— Да, верно.

От этого пустого и бессмысленного разговора о комнатах, до которых нам нет никакого дела, у меня холодеет сердце.

Хочется отшвырнуть стул, тарелку с котлетой, раскрытую книгу, кинуться к Нине, прижать ее к себе и целовать, целовать, целовать, знать, что мы вместе, вдвоем, рядом...

Но я молчу. Сижу как изваяние.

А Нина говорит, и от возбуждения у нее дрожат губы.

— На Садовой, — спрашивает, — нам предлагали смежные комнаты или смежно-изолированные?

— На Садовой? — Я силюсь вспомнить.

— Ну как же ты забыл! — Она сердится. — Там был стенной шкаф, мы хотели его снять и сделать выход в коридор...

О господи! Да что нам с ней до этих сто лет назад забытых шкафа и коридора? Кому нужны они?

— По-моему, — говорю я, — там не хватало ширины...

Я прекрасно понимаю, зачем Нине этот разговор.

О настоящем и будущем нам с ней нельзя говорить. Прошлое — вот единственное, где мы еще вольны, свободны, ничем не связаны.

То, что давным-давно прошло, исчезло, не существует, имеет сейчас для Нины единственно реальный смысл и единственно реальный интерес.

Что-то сказала судья.

Я опять не расслышал.

Она выжидательно смотрит на дверь.

В зал вошел свидетель Олег Владимирович Зайцев.

Олег Владимирович сотрудник моей лаборатории. Серьезный, молчаливый человек. У него один недостаток: начисто лишен воображения. В научной работе это ему чаще всего вредит, но иногда — помогает. Я могу быть совершенно уверен, что желаемое никогда не примет за сущее. Даже ненароком.

Зайцев — свидетель защиты, и первым допрашивает его адвокат.

После того, как, по моей просьбе, прочли в суде благоприятный для Рукавицына документ, адвокат поглядывает на меня с уважением и явной опаской. Я ему непонятен, подозрителен.

— Свидетель Зайцев, ответьте, пожалуйста, — говорит адвокат, — вам известна гражданка Оськина Дарья Федоровна?

Зайцев подумал, произнес:

— Известна.

— Расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы с ней познакомились?

Опять пауза, раздумье.

— Оськина пришла к нам в институт.

— Зачем?

Олег Владимирович безразлично смотрит на адвоката.

— За препаратом Рукавицына для своего мужа.

— У мужа Оськиной был рак?

— Да, рак легкого.

— Почему именно к вам, а не к самому Рукавицыну обратилась Оськина?

Пауза.

— Рукавицыну запрещено было давать больным препарат.

— И он честно выполнял это требование?

— Насколько мне известно, да.

— Очень хорошо, — сказал адвокат. — Прошу показание свидетеля занести в протокол. Пока продолжались научные опыты, подсудимый медицинской практики не вел... Итак, значит, Рукавицын не мог дать Оськиной препарат и она пришла к вам?

— Да.

— Вы ей дали?

— Нет.

— Почему?

Зайцев невозмутим и серьезен.

— У меня не было лишних флаконов. Только те, что необходимы для опытов.

— А где хранился остальной запас?

— У Евгения Семеновича.

Адвокат быстро взглянул на меня и отвернулся.

— Вы Оськину направили к профессору Костину?

Зайцев помедлил. Нехотя ответил:

— Я решил сам поговорить с Евгением Семеновичем.

— О чем?

— Чтобы дать ее мужу препарат.

Короткий шум в зале. И опять мертвая тишина.

— Поясните, пожалуйста, свидетель, — зазвеневшим вдруг голосом попросил адвокат, — получается, вы, врач, научный работник, онколог, собирались дать мужу Оськиной препарат Рукавицына? Я вас правильно понял?

Зайцев чуть заметно пожал плечами.

— Видимо, так... — сказал он.

— Что же заставило вас принять такое решение?

Адвокат ест его глазами.

Зайцев помолчал немного, сказал:

— Не понимаю.

— Я спрашиваю, — повторил адвокат, — почему вы, квалифицированный врач, специалист, сочли все-таки возможным дать больному не утвержденный, как положено, препарат Рукавицына?.. Очевидно, у вас были на то какие-то свои основания, причины?

Зайцев молча глядел на адвоката.

— Оськина несколько раз к нам приходила, — нехотя сказал он. — Я смотрел врачебное заключение...

— Ну и что?

— У больного был канцер обоих легких с метастазами в лимфатические узлы. Традиционная медицина... пока еще... практически здесь бессильна... Так что, я полагал, повредить больному уже ничем нельзя...

— Понятно, — радостно сказал адвокат. — Спасибо, товарищ свидетель. Нам совершенно ясны и понятны ваши побуждения...

Что ему понятно?

Почему он так ликует?

О чем вообще может он судить?

Зайцев тогда зашел ко мне в конце рабочего дня. Потоптавшись на месте, вдруг попросил препарат Рукавицына для мужа одной женщины.

— Какой женщины?

— Каждый день приходит, плачет... Я не устоял…

— Садитесь, Олег, — сказал я.

— Я на минуту...

— Садитесь, — приказал я.

Он сел.

— Что у больного? — спросил я.

Он объяснил.

— Думаете, пауки помогут?

Он сделал неопределенный жест плечами.

— Скорее всего, там уже ничего не поможет. Так, для очистки совести...

— Чьей совести, Олег?

Он удивился моему вопросу.

— Старухи, его жены... Будет знать, что сделала все возможное и невозможное. Легче жить.

Я был спокоен.

— Оказывается, у вас есть воображение, Олег? — сказал я. — Это меня радует.

Он промолчал.

Я выдвинул ящик стола, достал отчет об опытах над препаратом Рукавицына, подписанный, в частности, и Зайцевым.

— Вот тут, — сказал я и поискал глазами нужное место, — вот тут говорится, что препарат Рукавицына богат разнообразной микрофлорой... Были выделены в обильных количествах столбнячная палочка, палочка газовой гангрены и стрептококк... Верно?

— Да, — сказал Зайцев.

— Вы, кажется, специально исследовали, поддается ли препарат стерилизации с помощью имеющихся сегодня в практике средств?

— Но, Евгений Семенович...

— Я вас спрашиваю.

— Исследовал.

— Прекрасно. И что же?

Пока он собирался с ответом, я сказал сам:

— Не поддается стерилизации, Олег. Никакими средствами. Термическая обработка, любые фильтры, в том числе и мембранные, сразу же лишают его всех качеств биогенного стимулятора... Хоть водичкой из-под крана заменяй — никакой разницы. Так? На организм воздействует только жидкость, нашпигованная столбняком и гангреной. Правильно?

— Правильно, — хмуро сказал он.

— Так какого же черта, — спросил я, — какого черта вы хотите дать мужу старухи средство, которое может его заживо сгноить? О совести старухи вы подумали. А о своей собственной? Своя собственная совесть у вас есть, Олег?

Он ответил:

— Не во всех же порциях есть столбняк и гангрена. Рукавицын сколько колол — и ничего пока.

— Проносило, значит?

— Ну да, проносило.

— А если с мужем старухи не пронесет? В этой склянке окажется как раз столбнячная палочка? Вы можете заранее определить, в каких она есть, а в каких нет?

— Нет, не могу.

— То-то и оно. Колоть станете с закрытыми глазами. Рискуя убить человека.

Он сказал:

— Можно же попытаться иммунизировать больного, сделать ему прививку. Сперва ее ввести, а потом уж препарат.

Я спросил:

— Какую прививку, Олег? Против столбняка? Или против газовой гангрены? Или против ужасного бутулизма? Грамм один способен убить сотни биллионов мышей. Против чего прививку? Вы же сами только что сказали, что порции препарата нестандартны, неодинаковы... Разве вы знаете, какие еще патогенные возбудители содержатся в шприце, который сейчас держите в руке? Даже идентифицировать всю эту грязь, увидеть, из чего она состоит, мы с вами не смогли в условиях нашей обычной институтской лаборатории.