Короткая память

Позапрошлым летом — так уж случилось — выбегал после ужина за папиросами, чтобы позвонить из автомата женщине, а потом целый вечер мирно и безмятежно сидел у телевизора...

Нина никогда ничего не замечала. И не потому, что была слишком благодушной, чересчур доверчивой, — она просто не умела ловить, подозревать. Ни меня, ни кого другого... Если бы она вдруг узнала, что я ей солгал, обманул, наверное, смертельно оскорбилась бы.

Но назавтра ловить бы не стала все равно. Это было для нее противоестественно.

Но только теперь, в эти послеоперационные дни, я до конца, в полной мере понял, что такое — жить двойной жизнью.

Я лгал Нине утром, произнося первое слово, лгал днем, каждый час названивая ей с работы, лгал ночью, делая вид, что сплю и не вижу, как она, отодвинувшись и боясь пошевелиться, часами глядит в потолок.

Нет и не может быть ничего страшнее, чем вот так, бок о бок, молча и отчужденно лежать рядом с самым близким тебе человеком, знать, что это последние дни, часы, что ты бессилен что-нибудь изменить, остановить, и не сметь ей сказать, как ты безумно и нежно ее любишь, как она нужна тебе в этой жизни и всегда будет нужна, прижаться, замереть, вдыхать запах ее кожи, ее волос, ее существования...

Иногда меня порывало поломать наконец этот барьер ледяной заботы, трусливой и жестокой, и время, еще отпущенное нам двоим, прожить не чужими, таящимися друг от друга людьми, а до конца родными, близкими, единодушными...

Но я встречал такой воспаленный, такой предостерегающий Нинин взгляд, что, давя рыдание в груди, произносил опять какую-нибудь нечленораздельную бодрую ложь. А Нина, по своему обыкновению, тихо и покорно мне улыбалась.

Что это было?

Она действительно цеплялась за веру в удаленный камушек, хотела и не умела себя обмануть? Или она боялась за меня, здорового, оберегала меня от медленного, невыносимого, день за днем, прощания с нею?

Вот в один из тех дней — неожиданно, без звонка, — в лабораторию ко мне приехал Мартын Степанович Боярский.

Он был весь забота, весь предусмотрительность.

Спросил, не нужна ли помощь — любая, какая угодно. «Через невозможное все сделаем, Евгений Семенович». Если надо, он готов связаться с Минздравом, и Нину Владимировну покажут лучшим онкологам Москвы, Ленинграда. Если надо, он добьется вызова сюда, к нам, необходимых специалистов. Больная неоперабельна, но остается еще химиотерапия, в последнее время она дает совсем неплохие результаты.

Я поблагодарил. Да, конечно. Но в Москве и Ленинграде тоже не боги. А химиотерапию жене применяют и здесь, дома. Только в ее случае химиотерапия снимает болезненные ощущения, не больше.

А уход? Санитарная помощь? Как я устраиваюсь с бытом? Может быть, госпитализация? Санаторное отделение, палата на одного?

Нет, спасибо. Жена не захочет лечь в больницу. Да я ее не отпущу.

Уже собираясь уходить, Мартын Степанович вдруг спросил:

— Слышал, вы занялись этим... как его... Рукавицыным?

Я сам удивился, до чего беззаботно прозвучал мой ответ:

— Не то чтобы занялся. Но мышки есть, пусть поколет...

Избегая моего взгляда, Боярский спросил:

— Неужели верите?

— В пауков?.. Нет, конечно... Чисто научный интерес.

Он сокрушенно покачал головой.

— Научный интерес! Подумать только, научный интерес!

— А вы его заранее исключаете?

— Это рак, Евгений Семенович, — сказал он. — понимаете?

— Да, Мартын Степанович, это рак. Я прекрасно понимаю.

Теперь он выдержал мой взгляд.

— Весь город уже знает, что прокурор принимает в знахаре самое трогательное участие. Наука, значит, тоже?

— Откуда?

— Откуда знает? — он переспросил насмешливо. — У Рукавицына есть язык, а в городе есть базар, Евгений Семенович.

— Будем ориентироваться на базарных торговок? — спросил я.

Боярский кивнул утвердительно:

— Да! Будем! Будем, мой дорогой... Меня, честно сказать, очень мало волнуют ваши побуждения... Почему именно вдруг занялись. знахарем... А вот резонанс в городе волнует чрезвычайно. Смею вас верить!

— Какой же резонанс должен вызвать опыт над десятком мышек? — спросил я.

— Вы действительно не понимаете?

— Уверяю вас.

Он долго молча смотрел на меня.

— Люди начнут убивать себя — вот какой резонанс.

— Какая ерунда! — возразил я.

Я отлично понимал, о чем он говорит. Но не хотел понимать.

— Слухи о Рукавицыне ходили и до моих опытов, — сказал я. — К Рукавицыну и прежде валом валил народ. Что изменилось? Наоборот, теперь...

— Вы отлично знаете, что это не так.

— Наоборот, теперь, — упрямо продолжил я, не реагируя на его слова, — положен будет конец всем слухам и сказкам о Рукавицыне... Обнаружится истинная цена этим паукам... В чем мы с вами, кажется, одинаково заинтересованы.

— Когда? — спросил Боярский.

— Что когда?

— Когда вы объявите правду о Рукавицыне? — Он тяжело смотрел на меня. — Когда многих из тех, кто сегодня болен, не будет уже в живых?.. Поздно, Евгений Семенович. Им ждать нельзя. Они сегодня же побегут за помощью к знахарю. Тут психология простая: раз наука заинтересовалась Рукавицыным, значит, не бредни, не легенды, не выдумки, значит, тут что-то есть... Надо не упустить этот последний шанс... И другой психологии в положении этих людей быть не может. Вы отлично понимаете...

Боярский вынул из кармана и протянул мне сложенный вчетверо листок с машинописным текстом:

— Нате, полюбуйтесь...

Инструкция по применению внутрь (укола в мышцу)

противоракового препарата «пр» (Препарат Рукавицына)

Составитель — Рукавицын Н. А.

При излечении от рака с помощью препарата «ПР» необходимо соблюдать следующий режим:

1. Препарат вводить раз в сутки, придерживаясь определенного часа: 18.00, 19.00 или 20.00.

2. Измерять температуру тела перед уколом и через 10 минут после укола. Показания записывать.

3. Не употреблять спиртное, пиво, мед, алоэ, сахар.

4. Остерегаться солнечных лучей.

5. Не употреблять горячую пищу, только теплую (борщ, суп, жаркое).

6. Не прикладывать грелок и компрессов.

7. Не делать рентгеновских снимков.

8. Перед введением препарата флакон встряхивать. Препарат хранить при комнатной температуре в темном месте, в холодильник не ставить. Иглу во флаконе не оставлять. Перед употреблением кипятить.

— Шаманство, детский лепет, — сказал я, возвращая листок Боярскому. — Ну и что?

Он ничего не ответил, молча сложил бумагу и спрятал ее в карман.

Я объяснил:

— Рукавицын прекратил сейчас всякую практику. Я ему поставил условие.

— Он вам обещал?

— Да.

— И вы поверили?

Боярский сидел грузный, неподвижный, у него был нехороший, болезненный вид.

— Мартын Степанович, — сказал я, — можно один откровенный вопрос?

— Пожалуйста.

— Совсем откровенный... Вы на сто процентов уверены, что в препарате Рукавицына нет ничего? Попова и Баранов — только случай, простое совпадение?

Он молча смотрел на меня.

Я бы не удивился, если б Боярский повторил сейчас все, что я сам недавно горячо доказывал прокурору Гурову. У Мартына Степановича были на то все основания.

— Нет, не уверен, — сказал он. — Как тут можно быть уверенным?

— Слава богу!

— Только что это меняет? — спросил он.

— То есть?

— Сообщите в Москву, в Онкологический центр. Пошлите им истории болезни... Пусть разбираются. Своими силами вы ведь все равно ничего не решите...

— А разве я собираюсь подменять Онкологический центр, Мартын Степанович? — спросил я. — Даже мысли такой нет, уверяю вас!.. Но что я им сообщу сегодня? Анекдот про пауков? Мало они слышат каждый день таких сенсационных анекдотов? И что же, в каждый им вникать, каждым заниматься?.. Расчищать место в планах, забитых под завязку?.. Нереально это, сами понимаете... Прежде чем писать в Москву, надо же хоть какие-нибудь данные здесь, на месте, получить. Те, что нам по силам. И тогда уже решать, писать в Москву или не писать. Бить или не бить в колокола... Речь пока идет не о серьезных исследованиях, а просто: отмахнемся мы от Рукавицына или на всякий случай — пусть даже один шанс на тысячу! — не отмахнемся... Как велит нам наша совесть?