Короткая память

— Позовите в зал свидетельницу Попову, — попросила судья.

Она смотрела в сторону двери.

— Где там Попова? Мы ждем.

Вошла молодая женщина. Почти девочка. На руках она держала грудного ребенка, завернутого в красное стеганое одеяло.

— Что такое? — спросила судья. — Почему в суд с ребенком? Нельзя, нельзя, товарищи...

— Ясли на ремонте, — объяснила Попова.

— Отдайте кому-нибудь. Кто-нибудь, возьмите у свидетельницы ребенка.

— Не отдам!

Попова бесстрашно смотрела на судью.

Невысокого роста, полненькая. К плащу приколота огромная стеклянная брошка — синий шмель с крылышками.

— Никому я не отдам ребенка, — сказала Попова. — Еще чего!

Секунду судья молча ее разглядывала. Настаивать на соблюдении положенного порядка или махнуть рукой?..

— Свидетельница Попова Ольга Васильевна — громко сказала судья, — суд вас предупреждает, что за дачу ложных показаний вы можете быть привлечены к уголовной ответственности по статье сто восемьдесят первой Уголовного кодекса РСФСР, предусматривающей наказание до одного года лишения свободы. Вам понятно?

— А зачем мне врать? — спросила Попова.

— Дайте, пожалуйста, расписаться свидетельнице в том, что она предупреждена, — сказала судья.

Подождав, пока Попова, одной рукой прижимая к себе ребенка, неловко расписывается в книге, судья спросила:

— Так что же вы знаете по делу, а, Попова?

И участливо улыбнулась ей.

Попова вдруг положила ребенка на зеленое сукно судейского стола и, высоко, до полоски белья, задрав юбку, показала всем свою крепкую загорелую ногу.

— Вот! — торжествующе сказала она. — Вот! Любуйтесь!

— Что такое? — спросила судья. — Это еще что такое?

— Нога моя! — дерзко сообщила Попова. — Нога! Врачи оттяпать хотели, а Николай Афанасьевич спас... Благодаря ему я и живу сейчас. Жена и мать. Кто б на мне, на безногой, женился, ты, что ли? — она круто обернулась к прокурору Гурову.

— Попова! — оборвала ее судья. — Вы понимаете, где находитесь? Здесь не базар, здесь суд, Попова.

— А я правду говорю, сами велели, — громко, истошно, действительно как на базаре, закричала Попова. — За что его судите? За то, что людей спасает? Сами не умеете, значит, тех, кто умеет, за решетку, да? Справедливость называется!

Тогда, полтора года назад, в кабинете у прокурора Гурова, открыв первую историю болезни, я прочел: «Попова Ольга Васильевна, возраст — восемнадцать лет, страдает хондросаркомой правой большеберцовой кости с метастазом в левое легкое. Неоднократно консультировалась в онкологических институтах Москвы и Ленинграда. Установлено: лучевому и локально-операционному лечению не подлежит. Рекомендовано срочно ампутировать до бедра правую ногу. Больная от ампутации отказалась, и родители стали ей применять так называемый «препарат Рукавицына»...»

Подняв глаза от бумаги, я спросил Гурова:

— Что за препарат? Травы?

Он напряженно следил за мной.

— Нет, пауки.

— Пауки?!

— Ну да. Ядовитые. Каракурт и другие.

— Что же он с ними делает? Варит?

— Нет, растворяет.

— В спирту?

— На солнце держит. Так сказать, киснут в собственном соку, — Гуров виновато улыбнулся.

— Больные это пьют?

— Нет, он им колет в мышцу. В ягодицу.

Я пожал плечами.

— Гарантированное заражение крови, — сказал я.

Гуров промолчал.

— Есть у него медицинское образование? — спросил я.

— Учился, но отчислили после третьего курса.

— За что?

— Говорит, за идеи.

— Понятно. Сейчас где-нибудь работает?

— Нет.

— Тунеядец?

Гуров опять улыбнулся.

— Послушайте, Евгений Семенович, — миролюбиво сказал он, — чтобы схватить парня за руку, мне ваш совет не нужен. Это я лучше вас умею. Верно?

Я кивнул.

Он проговорил медленно, ладонью разглаживая письменный стол:

— Рукавицын колол Попову два месяца... Пауков растворял у нее же на чердаке. Сделал шестьдесят уколов. И опухоль начала рассасываться.

Он пристально посмотрел на меня.

— Прежде девочка с постели не вставала, — сказал он. — Криком кричала от болей. Школу бросила. А тут начала ходить, бегать... Боли утихли. Родители согласились на местную операцию. Оказалась доброкачественная фиброма...

Гуров красноречиво замолчал.

— Ну и что? — спросил я.

— Значит, опухоль переродилась в доброкачественную?

Он жаждал моего подтверждения.

— Совершенно не значит, — возразил я, — скорее всего, такой и была с самого начала.

— Как же это может быть, Евгений Семенович? — спросил он.

— Ошибка в диагнозе, — сказал я. — Доброкачественную приняли за хондросаркому... Бывает.

— Но доброкачественная не дает метастаза. А у нее — в легком.

— Да вы, оказывается, специалист, — сказал я.

Гуров ничего не ответил. Он ждал.

— Откуда известно, что у Поповой был метастаз? — сказал я. — В истории болезни нет данных, что брали биопсию. Увидели на рентгене затемнение и решили: ах, вот он, метастаз... А может, то было пятно туберкулезного происхождения. Кто-нибудь проверял?

Гуров спросил:

— Полагаете, значит, ошибка в диагнозе — и только?

— Да. Скорее всего.

— А препарат Рукавицына никак, значит, не повлиял?

Я сказал:

— Счастье девчонки, что после этой гнили она еще жива осталась.

Гуров кивнул. У него было сейчас утомленное, доброе лицо.

— Вот именно! — горько сказал он. — После Рукавицына осталась жива. И цела даже. С обеими ногами. А если б врачей послушалась, сделалась бы безногой. В восемнадцать лет. Весь век с культей... В утешение дали б девке справку, что не было у нее никакого рака, ногу по ошибке оттяпали... Радуйся! Да ей на ваши диагнозы... — он сказал грубое слово. — Ей нога нужна!

То были старые как мир разговоры. Каждый врач слышал их сотни раз.

— Бросьте, Иван Иванович, — сказал я.

Гуров отчужденно посмотрел на меня.

— Ошибся врач, поставил неправильный диагноз — увольте его, — сказал я. — Судите, наконец, ваше право. Но сделайте милость, не толкайте вы людей к шарлатану и знахарю. Один такой знахарь причинит больше горя и вреда, чем все на свете ошибающиеся врачи... Можете мне поверить.

Гуров вздохнул.

Он спросил презрительно:

— Когда прикажете врачей судить? Когда Попова же без ноги останется? Ну, осудим. От этого у нее новая нога вырастет?

Ребенок на руках у Поповой заплакал. Целуя и прижимая его к себе, Попова закричала:

— Запомни, сыночка! Запомни! Если б не этот дядя, не было бы сейчас твоей мамки. И тебя бы на свете не было. За то, что он спас нас с тобой, его хотят в тюрьму посадить. Запомни, сыночка!

Рукавицын сидел, демонстративно отвернувшись, скрестив на груди руки.

Прокурор Гуров бросил на судью быстрый взгляд, сказал:

— Попова! — Она не слышала его, в голос рыдала.

Чуть утихла.

— Известно ли вам, Попова, что три человека, которых тоже лечил Рукавицын, погибли от столбняка?

Гуров всем корпусом повернулся к свидетельнице, лица его я теперь не видел.

— За свое легкомыслие, за доверчивость они расплатились жизнью, — сказал он. — Это вам известно, Попова?

Она не глядела на прокурора, уставилась в угол. В глазах ее дрожали слезы.

— Среди погибших и вы могли быть, Попова, — сказал Гуров. — Ваши родители все для этого сделали. И сама тоже не маленькая.

Гуров говорил медленно, негромко, гнев и горечь переполняли его. Трудно было поверить, что этот самый человек всего год с лишним назад страстно убеждал меня не торопиться отвергать пауков Рукавицына.

Секретарша отложила ручку. Какой уж тут протокол!