Короткая память

— Дочь в пионерлагере... Да ничего, доктор. Спасибо. Друзья есть, не оставят. Только мне долго валяться никак нельзя. Работа!

— А это уж я буду решать... Не опасаетесь — мужа-то с глаз долой?

— В каком смысле?

— Известно, в каком. Современные мужья — народ, знаете, ненадежный.

— А он у меня несовременный.

— Тогда пускай немедленно домой возвращается. Потом догуляет. Скажите: доктор велела.

— Обязательно скажу.

Однако звонок междугородной в тот день так и не раздался, а назавтра, семнадцатого августа, ближе к вечеру, позвонили из прокуратуры и попросили срочно зайти.

— Не могу, больна, — сказала Татьяна Васильевна. — А что случилось?

В трубке помолчали, и мужской голос сказал, что говорит старший следователь Парамонов. Он сам сейчас к ней приедет.

— Если гриппа не боитесь, — сказала Татьяна Васильевна.

Она стала гадать, зачем вдруг так срочно понадобилась прокуратуре. Может, что в театре? Год назад из костюмерной пропало несколько боярских шуб к спектаклю «Царь Федор Иоаннович», кошка, выделанная под соболь. Тогда приезжали из милиции и у всех подряд брали показания. А еще был случай, Татьяну Васильевну вызывали в ОБХСС и спрашивали, у кого она покупала метлахскую плитку для ванной.

Через час в дверь позвонили. Татьяна Васильевна набросила на себя халат и пошла открывать.

Парамонов оказался пожилым, небольшого роста мужчиной в старомодных круглых очках. Войдя в комнату, он долго рассматривал фотографии на стене. Про одну из них спросил:

— Виктор Сергеевич?

— Нет, — ответила Татьяна Васильевна. — Мой покойный брат.

— Извините, — сказал Парамонов и стал расспрашивать, когда Виктор Сергеевич уехал, один он уехал или с кем-нибудь и не упоминал ли он кого-нибудь перед отъездом.

У Татьяны Васильевны начался сильный приступ кашля. Она никак не могла его унять.

Парамонов засуетился. Принес из кухни воды.

Кое-как отдышавшись, она спросила:

— Что случилось? Я хочу знать.

Но она и так уже знала: с Витей — несчастье, с ним случилось что-то ужасное.

— Что? — спросила она. — Скажите мне всю правду. Я вас умоляю.

— Информация пока самая скудная, — ответил Парамонов.

И рассказал, что тело Виктора Сергеевича вчера утром обнаружили в лесу, возле поселка Радужный. Удар нанесен ножом в спину. Деньги и документы целы. Преступник или преступники, понятное дело, разыскиваются. И Татьяна Васильевна должна помочь следствию. Может быть, Виктор Сергеевич с кем-то заранее договаривался о встрече, кто-то где-то его ждал? Не увлекался ли он охотой, не имел ли дело с местными егерями? А может, у Виктора Сергеевича были враги, завистники, кто-то ему угрожал? Самая незначительная, на первый взгляд, подробность, деталь иногда оказывается совершенно неоценимой для следствия, помогает быстрее найти убийцу или убийц.

Татьяну Васильевну бил озноб. Она не могла произнести ни слова, только мотала головой. Нет, нет, она ничего не знает, за всю жизнь Витя и мухи не обидел. За что же? За что его убили? Опять начался приступ кашля, трудного, надсадного. Татьяна Васильевна зарыдала.

Парамонов беспомощно глядел на нее и не знал, что ему делать.

Она повторяла сквозь слезы: нет, нет, этого быть не может, какая-нибудь ошибка, пускай проверят получите...

Парамонов сказал, что оставить ее в таком состоянии он не может. Необходимо позвать кого-нибудь из родственников или из друзей. Кому позвонить?

Она мотала головой: нет, нет, ей никто не нужен. Ей нужен только он, Витя. Уже несколько лет он уезжает в отпуск один, и никогда ничего с ним не случалось. Почему же вдруг это должно было произойти сегодня, сейчас? Виновата в его смерти только она одна. Она обязана была его не отпускать, связать по рукам и ногам, запеленать как младенца, накричать, приказать, запереть в квартире, устроить скандал, семейную сцену. И он был бы сегодня жив, с ней, дома...

Голос у Татьяны Васильевны пропал. Говорила она сухим, свистящим, раздирающим горло шепотом.

В том, что Витю убили, виновата по-настоящему она одна. Она и есть его убийца.

Парамонов не перебивал ее и ничего ей не возражал. Слушал.

В последний раз они вместе ездили в отпуск четыре года назад.

Витя тогда пришел домой очень радостный, веселый. Случайно подвернулись две путевки в комфортабельный пансионат в Пицунде, на самом берегу Черного моря. Говорят, сказка.

А у Татьяны Васильевны на работе продолжалась как раз зверская запарка. Готовился новый спектакль в ее оформлении. Эскизы уже были приняты, утверждены, но режиссер все чего-то искал, крутил носом — семь пятниц на неделе. Из министерства каждый день ждали комиссию. А тут еще в газетах появились две подряд статьи о формализме в театральном оформлении, и что стоило под скорую руку наломать дров?

Однако путевки были горящие, требовалось немедленно дать ответ. В театре против Таниного отпуска в принципе никто не возражал. Двадцать четыре дня — не срок. Пусть только регулярно позванивает на работу.

Но уже на третий день их пребывания там, в ослепительной Пицунде, Таня поняла, что уехала она зря, этого не следовало делать.

Люди кругом купались, загорали, заводили компании, играли в преферанс, ездили с экскурсией на озеро Рицу, с маленького рынка, в двух шагах от старинного храма, несли тяжелые сумки с фруктами, а Таня самые жаркие и прекрасные часы проводила в очередях к междугородному телефону-автомату.

По голосу режиссера, по его тону она пыталась угадать, не скрывают ли от нее чего, не утаивают ли. А может, ее и услали-то в отпуск с тайным намерением в ее отсутствие причесать и пригладить все самое спорное, самое смелое, самое дорогое ее сердцу.

Витя Тарасов, конечно, видел Танино состояние, наблюдал перепады ее настроения, но терпел, молчал.

Татьяну Васильевну почему-то это особенно раздражало. Своего добился, увез ее сюда, и рад?

Как-то после ужина она ему сказала, что надо бы подойти к кинотеатру, наменять монет на завтра. В разменной кассе на переговорной в последнее время случаются перебои.

— А может, обойдемся завтра без телефона? — осторожно спросил он.

Ох, что тут с ней сделалось!

Они шли по оживленной набережной, кругом было полно народу. Но забыв обо всем и обо всех, она почти кричала ему, что понять ее он никогда не мог и не хотел. Да, да, не мог и не хотел! Какую превосходную жизнь он себе выбрал! Никогда ничего лично ему не надо. Только бы пальцем не пошевелить! Только бы ничем себя не обременить! В сорок три года он все еще старший преподаватель без степени. А почему? Может быть, не хватает способностей? Или здоровье подкачало? Да ничего подобного! Исключительно — матушка-лень. Но хуже всего, что эту свою лень он возвел в принцип, в целую философию, в образ мысли. Для таких, как она, которые иногда все-таки позволяют себе что-то хотеть, готовы вить из себя веревки, променивают солнечный пляж на душную телефонную будку, у него существует одно-единственное презрительное слово: су-е-та! Добиваться чего-нибудь — суета. Достигать чего-нибудь — суета. Лично он, разумеется, никогда и ни перед чем не суетится. Что вы, он выше этого! Только всех всегда судит, всем выносит свой приговор. Верховный судья, понимаете! Этот не так что-то делает и тот не так. Его бы все давным-давно послали к черту, но как можно? Он же такой бескорыстный, такой нетребовательный, такой бессребреник: ничего — себе, все — только людям. Среди них он единственный — почти святой. Вот-вот нимб над головой вспыхнет. А разве можно святого — к черту? Нельзя, нехорошо, святотатство. Но на самом-то деле никакой он не святой. Бездельник он, и все тут. Одно слово.

Тарасов слушал ее молча, не перебивая. Потом сказал:

— Правильно. Ты умница.

Она взвилась.

— Ну конечно! Даже возразить мне — ниже твоего достоинства.