Удиви меня

Молча беру один из своих пакетов, достаю оттуда зонт и открываю под цепким взглядом Сергея Александровича.

— Можете встать ко мне под зонтик, он большой.

— Супер. Я загадал, если сама предложишь встать под зонтик — у меня будет секс в течение двух недель. А если не предложишь — не будет. Фух, прям от сердца отлегло. Суй свою руку в мою руку. Точнее в дырку. Так удобнее топать.

— Совать будете вы, если загаданное с зонтиком окажется правдой. А я и так дойду, — и без того касаемся друг друга плечами. Явный перебор.

— Ну я надеюсь, окажется правдой. Ты как, не против?

— Не против чего?

— Секса.

— Почему я должна быть против?

— Да кто ж тебя знает, — усмехаясь, произносит Алмазов и как только мы сворачиваем к корпусу, он поскальзывается на мокрой земле.

— Эбонит твою мать, поскользнулся!

Знаю, что смеяться, когда кто-то падает, тем более так открыто — дурной тон, но ничего не могу с собой поделать. Меня даже не смущает, что один мой пакет оказался в грязи. Вид Сергея Александровича, который приподнимается с земли, с грязной рукой и не менее грязной левой штаниной джинсов — вот оно самое интересное.

— Ну наконец-то. Я уж думал, что ты не умеешь улыбаться, не говоря уже о смехе.

— Простите, что смеюсь, это очень бестактно с моей стороны, но… ничего не могу с собой поделать.

— Прощаю. Мне так нравится больше. Пойдем, надо это дерьмо смыть с руки. Штанину мне простирнешь?

— Я вам не жена, чтобы что-то там стирать. Так что, конечно же, нет.

— А за двести рублей?

— Нет, — ускоряю шаг, в ответ на его «предложение».

— За триста?

— Нет, — тихо произношу я, еле сдерживая улыбку.

— Пятьсот, — совершенно серьезно произносит он, открывая дверь в корпус.

— Нет.

— Тысяча — мое последнее слово. Если нет — твоим трусам и тебе придется не сладко.

— Да хоть кисло.

— Ну смотри, Полина Сергеевна. Я добрый, но мстительный.

— Мстите.

— Мстю.

Не знаю, как этому мужчине удается перевоплощаться в течение какого-то часа от полного «Серожи» до солидного Сергея Александровича. Но факт налицо — джинсы простирнул и нет, не надел мокрые, а переоделся в чистый и идеально отглаженный белый медицинский костюм. Никогда бы не поверила, что у него в наличии не один халат, а еще и костюм. И оба чистые и отглаженные. Мой «подарок» в виде кактуса, забирающего негативную энергию, который я сразу же поставила на рабочий стол, он не оценил. Вообще, после того, как мы вошли в ординаторскую его как будто подменили. Слишком серьезный. Полный диссонанс с тем, кого я встретила на улице. Но если быть объективной — так лучше. Он сразу же, не дожидаясь начала официального рабочего дня, загрузил меня работой. Неприятной. Можно сказать — муторной, а именно заполнение медицинских актов для военкомата. От руки… Не на компьютере, а от руки! Бред какой-то.

— Просто тупо переписываешь мою историю болезни. Жалобы. Анамнез. Данные объективного обследования — кратко. Не надо писать все подряд. Этого малолетнего гондураса с подозрением на какой диагноз к нам направили?

— Гипертоническая болезнь. Артериальная гипертензия.

— Ну так вот, везде пиши кратко, кроме сердечно-сосудистой системы. Данные лабораторных исследований — тоже кратко. Когда дойдешь до инструментальных исследований, пишешь — протокол суточного мониторирования артериального бла бла бла от такого-то числа прилагается. Тоже самое с ЭХОКГ, и УЗИ брюха. Пожалуйста, без единой ошибки. Лучше не торопись. Спрашивай в процессе, если есть вопросы.

— Хорошо. А в заключении что писать?

— Брехун обыкновенный.

— Ну я серьезно.

— Да я тоже серьезно. Здоров он, Полина. Так и пишешь — здоров. Шевелись, крошечка. Сегодня эти гондурасы еще набегут. Покажу, как их принимают. И помни, в пять — я должен отсюда свалить. И ты тоже.

Молча кивнула и принялась заполнять акт. В действительно это оказалось сложно, просто потому что боялась ошибиться, от того и заполняла все медленно, пока Алмазов бегал по отделению. Вернулся он только тогда, когда началась «пятиминутка». Прошел как ни в чем не бывало в ординаторскую, присел рядом со мной за стол и уткнулся в историю болезни. Молча пододвинул мне ежедневник, ткнув пальцем в выписку и начал исправлять лист назначений. И только спустя несколько секунд, соизволил оторваться от стола и развернуться ко всем передом, положив на колени историю болезни. При этом дышит тяжело, то ли от того, что реально носился по отделению, то ли от того, что в ординаторской слишком душно и влажно. Краем глаза замечаю, как заведующая смотрит на уткнувшегося в историю болезни Алмазова, и понимаю, что возможно он не шутил. Смотрит она на него действительно странно. Может и вправду имеет на него виды. Я так засмотрелась на заведующую, что пропустила момент, как Алмазов достал мои… трусы и начал ими протирать свой лоб.

— Фух, жарко, — шепчет слишком близко от мне, а потом протирает ими свой нос.

— Я их так-то носила, — шепчу ему на ухо, сжимая от злости кулаки. Фу, мерзость какая.

— Я их так-то постирал в первый день, вместе со всеми твоими шмотками. Вкусно пахнут, — тихо проговорил в паре сантиметров от моего лица, при этом едва заметно улыбаясь.

— Хорошего вам трусонюханья.

Ничего не ответил, снова уткнулся в историю, закусив губу, и продолжил что-то заполнять.

— Сергей Александрович, у вас кто на выписку?

— У нас Зотников и Куприянов из восьмой палаты, — уверенно произношу я. — И Мудаченков — из вип палаты.

— Кто еще раз из вип палаты? — кривясь, произносит заведующая.

— Мудаченков.

— Полина Сергеевна просто не разобрала мой почерк, — улыбаясь, произносит Алмазов. — Мельников выписывается.

Ну паскуда… Какая же ты паскуда.

— Кисло, Полина Сергеевна, кисло, — шепчет мне на ухо. — А могло бы быть сладко, постирай ты мне штанину.

Глава 8

— Ну наконец-то, где ты бродишь? — стоило мне только выйти из лифта, как меня тут же перехватывает за руку Алмазов. — Трубка тебе на кой хрен сдалась?

— На первый вопрос ответ следующий: на цокольном этаже, если быть точнее, в подвале. Пока вы были в реанимации, звонили из лаборатории — у новенького больного, которого мы принимали, высокий тропонин. Заведующая, скорее всего действительно имеющая на вас виды, похоже расстроенная тем, что вы при ней вытирали свое лицо женскими трусами и шептали мне что-то на ухо, вставила мне люлей, а потом отправила чуть ли не пинком под зад в класс функциональной диагностики за расшифровкой ЭКГ нашего больного, — уткнувшись взглядом в его бейджик, на одном дыхании проговорила я.

— Расшифровали? — вот даже не смотря на его лицо, могу поклясться, что он улыбается, равно как и «расшифровали» произнес с какой-то издевкой.

— Нет. Послали.

— Куда?

— На арморация вульгарис. У них обед.

— Полина, а тебя не учили, что при разговоре надо смотреть на собеседника? Некультурно это, не находишь?

— Мне однобедренно. Однофигственно и так далее.

— Это из области монопенисуально?

— Унипенисуально, унифалически, монофалически — выбирайте на любой вкус. Возвращаясь к нашим делам, — все же поднимаю на него взгляд и не потому что это некультурно, скорее для того, чтобы убедиться, что он улыбается. — Я нашла его кардиограмму и принесла ее сюда. Нет там никакого инфаркта, ни старых изменений, ни новых. Я почти уверена, что в лаборатории напутали с инициалами, ибо Иванов — очень распространенная фамилия. На обратном пути я зашла в лабораторию, но в компьютере действительно забиты инициалы нашего Иванова.

— Пошли посмотрим пленку.

Мне безумно хочется послать его, как минимум на хрен, не заменяя сие слово более благозвучным, но я держусь, молча шагая вместе с ним к сестринскому посту. Алмазов, хотя ему как раз больше всего подходит придуманный им же Мудаченков, разворачивает пленку на столе, чуть наклоняется, и с умным видом рассматривает ее. А мне впервые хочется дать человеку поджопник. Отойти на пару шагов от стола и смачно двинуть ему по заду. Никогда меня еще так прилюдно не позорили. При всем отделении. Паскуда. После «Мудаченкова» меня вряд ли кто-то будет воспринимать всерьез. Ну, погоди. Устрою я тебе еще что-нибудь.