Страница 85 из 276
В качестве многообразия семейной жизни народный комиссар предлагала оставить «гамму различных видов любовного общения полов в пределах „эротической дружбы“». В итоге, по её мнению, нормальная семья, в её классическом понимании, должна была быть разрушена и заменена на прекарную[85].
В книгах «Женщина на переломе» и «Любовь пчёл трудовых», вышедших в печати в 1923 году, Александра Коллонтай вновь предлагала заменить «семью» новыми отношениями между полами, суть которых состояла в удовлетворении «сексуальных инстинктов „революционного пролетариата“» без всяких взаимных обязательств. В своей повести «Большая любовь» она приводила в качестве примера рассказ о любви молодой незамужней революционерки Наташи и женатого революционера Семёна, который, несмотря на то что являлся убеждённым марксистом, по-прежнему рассматривал женщину исключительно как объект для любовных утех. Наташа вначале подчиняется чувству, но затем буржуазные «оковы» пали и она обрела долгожданную духовную свободу, то есть раскрепостилась и душой, и телом со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В другой своей публицистической работе — «Дорогу крылатому Эросу!» — Александра Михайловна утверждала, что «чем. крепче будет спаяно новое человечество прочными узами солидарности, тем выше будет его духовно-душевная связь во всех областях жизни, творчества, общения, тем меньше места останется для любви в современном смысле этого слова. Современная любовь всегда грешит тем, что, поглощая мысли и чувства „любящих сердец“, вместе с тем изолирует, выделяет любящую пару из коллектива. Такое выделение „любящей пары“, моральная изоляция от коллектива, в котором интересы, задачи, стремления всех членов переплетены в густую сеть, станет не только излишней, но психологически неосуществимой». [1.113]
«Крёстная мать» русского феминизма отнюдь не была одинока в своих теоретических изысканиях и практических экспериментах — они были и раньше, а после октября 1917 года на них особого внимания уже никто не обращал.
Хотя попытка популяризации свободных отношений в 1919 году чуть было не закончилась трагедией для драматурга Бориса Глаголина (Гусева), который в харьковском театре «Коммунар» поставил в форме драматического обозрения пьесу Шарля Ван Лерберга «Пан». Особенностью спектакля была его предельная открытость, то есть актёры на сцене играли «в чём мать родила». Как писали по поводу творческих экспериментов режиссёра-новатора в «Очерках истории русского советского драматического театра»: «Он прикрывал лозунгом „социализации театра“ свою контрреволюционную идейку о религиозном театре. В Харькове под видом пролетарского искусства он пытался преподносить пошлость и порнографию». Эффект присутствия был особенно силён, когда исполнители балетных номеров сходили со сцены к публике. «Голые мужчины и женщины располагались в довольно непринуждённых позах по барьерам лож… В ответ на замечания и обвинения в порнографии Глаголин объяснил публике, что цель его — возбуждение здоровой чувственности: „стыдиться нечего. Благодаря войне у нас уменьшилось народонаселение… Пускай же после этого спектакля мужья больше полюбят своих жён“», — вспоминал один из свидетелей театрального действа. Харьковская печать в целом была благосклонна к спектаклю: «„Пан“ — призыв к здоровому целомудрию, к полноте жизни и её сгустку — любви. <…> Радостно-пьяные декорации, русские орнаментальные мотивы коих переплетались с нерусскими костюмами и фабули-стической вязью, знаменуя всераспространённость папизма». Впрочем, театральный критик из местной газеты «Коммунар» был иного мнения: «В толпе врассыпную, без дирижёрской палочки неслась возбуждённая, взбудораженная вакханалия. И это рабочему знакомо. Массовое чувство, волнение толпы, захваченной общим настроением, общим переживанием, общим подъёмом!.. Это рабочему понятно. <…> Несколько слов о мистицизме. Он был в сцене причащения к культу Пана, он был в шабашном элементе „на возвышении“, „на алтаре“».
Дионисийское действо, о котором грезили люди в начале XX века, в новом контексте воспринималось зрителем как «претворение идеи так называемой „свободной любви“ будущего уже нарождающегося общества в живые образы, в много говорящие картины». Нас-то сегодня такими креативными аберрациями не удивить, мы и не такое видали в «Гоголь-центре»…
Контрразведка «деникинцев», вернувшихся на некоторое время в Харьков, увидела в творческом буйстве режиссёра большевистский разврат и непозволительную распущенность, поэтому Б. С. Глаголин был арестован и почти два месяца находился в подвале, под следствием.
13 августа 1919 года белогвардейская газета «Южный край» сообщила читателям: «Трибунал во время заседаний 8 и 9 августа 1919 года рассмотрел дело дворянина Бориса Сергеевича Глаголина-Гусева, который обвинялся:
1) в том, что пришёл к соглашению с большевиками во время их правления в Харькове с намерением оказать сопротивление Белой Армии в деле воссоединения России — статьи 100 и 102 Уголовного кодекса, 1903, приказ № 390 по Белой Армии;
2) в том, что он работал на большевиков как режиссёр и директор первого Советского театра и агитировал публику за Красную Армию — статья 1081 Уголовного кодекса, 1909, приказ № 390 по Белой Армии, и статья 129 Уголовного кодекса, 1903; поэтому он был привлечен к суду трибуналом по приказу вооружённых сил Харькова от 31 июля 1919 года, № 44.
Трибунал внимательно, пункт за пунктом изучил дело Глаголина и все подробные отчёты о нём в докладе следственной комиссии, беря в расчёт мнение несогласного члена этой комиссии, заслушав тех свидетелей, которых допрашивала комиссия, и тех, кто позднее сам явился в трибунал, — и на основе всего, что содержал протокол двухдневного заседания, трибунал пришёл к заключению, что обвиняемый Глаголин не виновен в отношении статей 100, 102, 1081 Уголовного кодекса, 1903, 1909, приказа № 390 по Белой Армии, и статьи 129 Уголовного кодекса, 1903. Поэтому трибунал вынес приговор: оправдать Глаголина Бориса Сергеевича.
Подлинный вердикт со всеми должными подписями, в подтверждение этого подписался шеф-адъютант коменданта Харькова полковник Ноздрачёв. По просьбе Б. С. Глаголина трибунал не призывал к ответу ложных информаторов и сомнительных личностей».
Режиссёра-новатора от верной пули спас безвестный врач, который, судя по всему, представил в трибунал документы, которые свидетельствовали о невменяемости осуждённого. «Белые», в отличие от «красных», сумасшедших, как правило, не расстреливали. Позднее, в 1925 году, он как-то обмолвился: «Ясно, что к доктору, спасшему меня от расстрела при добровольцах, теперь я за свидетельством не пойду. Недаром в зловольческое время комиссия врачей признала меня одержимым помешательством». [1.70]
В 1937 году его всё-таки расстреляли, но это было другое…
Кровавые итоги Гражданской войны, послевоенный голод и разруха объективно влияли на формирование самых причудливых моральных конструкций новой жизни, так что ничто не мешало тому, чтобы идея о «половом коммунизме» стала реализовываться на практике. Всё это стало называться «новым коммунистическим бытом», результатом которого стало резкое увеличение количества абортов и беспризорных детей. По мнению поборниц свободы, сексуальные отношения должны были быть столь же просты, «как выпить стакан воды». Теперь сознательная комсомолка не имела морального права отказывать в близости представителю прогрессивной коммунистической молодёжи, поскольку такое поведение воспринималось не иначе как подрыв борьбы за социализм, рецидив «буржуазного прошлого», «мещанских условностей» и контрреволюции, поскольку снижало настроение, работоспособность и производительность труда у комсомольца или, не дай бог, коммуниста. Освобождение людей от всех условностей старого мира вместе со свободой половых отношений было просто необходимо для скорейшей победы коммунизма. [1.192]
В 1924 году в столице живо обсуждалось новое, невиданное ранее явление — демонстрации московского общества «Долой стыд!», члены которого — мужчины и женщины — появлялись на улицах и ездили в трамваях совершенно голыми, прикрывая срам лентами с лозунгом «Долой стыд!». Художница Наталья Северцова-Габричевская рассказывала о реакции невольных свидетелей перфоманса: «Кто-то хохотал до слёз, кто-то плевался. Старухи крестились, говоря: „Апокалипсис! Конец света!“ и растерянно спрашивали у прохожих: „Что ж это? И нас заставят раздеться?“ Мальчишки в полном восторге бежали за демонстрантами следом». Михаил Булгаков записал в дневнике в сентябре 1924 года: «Новость: на днях в Москве появились совершенно голые люди (мужчины и женщины) с повязками через плечо „Долой стыд“. Влезали в трамвай. Трамвай останавливали, публика возмущалась».
85
Даже при таком бытовом радикализме А. М. Коллонтай была не чужда банальным буржуазным радостям. Читателям сатирического журнала «Бич», который издавался в Париже под редакцией М. С. Липского, предлагалось: «Угадать, к кому после смерти Коллонтай (умирают же когда-нибудь и народные комиссары!) перейдёт по наследству титул „красной королевы бриллиантов“ и самые бриллианты» (БИЧ. Еженедельный журнал политической сатиры. № 1).