Зарево

Я развязал рюкзак, подаренный мне отцом. Содержимое его было очень скромным: буханка черствого деревенского хлеба и два куска копченой грудинки. Экипировку составляло солдатское одеяло брата, оставшееся после его неудачной военной кампании, и складной нож, который я выменял когда-то на конские волосы. Я отрезал кусок грудинки, отломил ломоть хлеба, разделил все это на три части и предложил своим попутчикам.

— Спасибо, я не хочу, — отказался Матеуш. — Дорога у вас дальняя, еще пригодится. Война — это не танцы. А пить много не надо. Как выпьешь, так море по колено, а смелых всегда быстрее подстреливают. Я был на войне, знаю.

Я как-то особенно остро ощущал в этой поездке, как прекрасен мир. И голубое небо, и раскинувшаяся кругом зелень, и черные крестьянские межи — все купалось в тепле апрельского солнца.

Возница поддал вожжами — лошади побежали живее. Сзади в мерцающем тумане, поднимающемся от нагретой земли, уже были плохо различимы соломенные крыши, постепенно погружающиеся за серую линию горизонта; только костел еще отчетливо поблескивал серебром крыши.

Мимо нас промчался газик с красноармейцами. Они пели. На запад тянулись с тяжелым гулом эскадрильи советских бомбардировщиков. Фронт был совсем близко, однако мы ехали на восток.

От райвоенкомата до сборного пункта дорога была короткой, но нелегкой. Надо было протиснуться через решетчатую калитку, где толпилась группа заплаканных родственников, пытавшихся пробраться на двор к своим близким, которые, не будучи еще солдатами, не были уже и штатскими, потом повернуть налево, к печально знаменитому зданию бывшей криминальной полиции, и почувствовать радость при виде нарядного фронтона кинотеатра «Казино», где мною впервые было пережито счастье встречи с фильмом, затем пролезть через пролом в кирпичной стене, сделанный, вероятно, случайной бомбой (так как остальные были сброшены в районе моста на Сергече), проскользнуть во влажную тень городского сада, где на горизонте вдали маячило бесформенное здание бурсы, и, наконец, очутиться на небольшой площади перед белостенным магистратом, за которым, скрытая в зелени дикого, винограда, находилась наиболее известная мне постройка: моя гимназия. До того как я услышал первые завывания бомб, здесь был мой городской дом. До блеска натертые полы, запах керосина в коридорах, нервная суматоха экзаменующихся, и среди всего этого я, деревенский мальчишка, в домотканых штанах, ощущавший себя моряком, лишенным компаса, в неизвестных ему водах. Но я тогда сдал экзамен. А когда сменил свою крестьянскую одежду на синий мундир с голубыми кантами и голубой нашивкой, с номером «606» на левом рукаве, то окончательно пришел в себя.

Все осталось как прежде: погнутая решетка ограды — следы нашей юношеской пробы сил, за что нам сильно попадало от воспитателей; пролом в заборе, поспешно залатанный досками от старых ворот; начисто лишенный зелени двор и запах, намекавший на близость строения, в которое даже короли ходят пешком и в котором мы пробовали вкус махорочных окурков. Так и кажется, что сейчас здесь появятся бледный, пухлый еврей Плюссер, прекрасная Вейссовна, объект вздохов большинства гимназистов, грязный Михайловский, крикливый Стеттер, педантичный Шлиз, таинственный Петри, злобный Жак, подчеркнуто любезный и дружелюбный Сташек, мой сосед по парте, и вся наша шумная школьная толпа. Но я никогда их уже не встречу: многие из моих соучеников окончили свою жизнь в еврейской братской могиле.

Толпа, которая сейчас постепенно заполняла школьный двор, отличалась суровостью и серьезностью. Здесь были добровольцы и мобилизованные. За оградой по мере прибытия зарегистрированных пропорционально увеличивалось количество зрителей и провожающих. Всхлипывающие девушки, встревоженные матери, сосредоточенные отцы. Я смотрел на них не без чувства некоторой гордости и превосходства: меня никто не провожал. Мы бродили с Кубой среди толпы в ожидании дальнейшего развития событий, ведь мы были уже солдатами.

Мы шли на восток в сопровождении нескольких красноармейцев. Группа наша была довольно многочисленной, разнородной и недисциплинированной. Безуспешными были просьбы красноармейцев сохранять порядок. Через некоторое время колонна растянулась на значительное расстояние; пересеченная местность и бесконечные повороты полевой дороги привели к тому, что сопровождающим стало трудно нас контролировать. Навьюченные багажом, многие быстро теряли силы. Мы с трудом пересекли забитое войсками шоссе, мой «императорский тракт». Непосредственная близость фронта и повсеместная толчея предопределяли выбор нашего маршрута.

С пригорка показалась моя деревня: белеющие цветущие сады, переходящие несколько выше в прямую линию белых хат с маленькими окнами и рыжевато-серыми соломенными крышами. Над всем этим господствовали две колокольни: куполообразная — православной церкви и остроконечная — костела.

При виде пестрой колонны из хат высыпали люди. Но догнали нас немногие: сопровождающие дали команду ускорить шаг. И прекрасно: не хочу никаких прощаний, не хочу все это переживать вновь. Размышления дезорганизуют, чувствительность ослабляет характер. Я бросил последний взгляд на нашу бело-голубую хатку с красной оконной рамой и вошел в узкий овраг. Успел заметить группку ребят и девчат, товарищей моих детских забав, которые махали руками и платками. Но и их я вскоре потерял из виду. Прощайте…

— Подъем, ребята, подъем!

Я поднял голову. Где я?

Куба уже ел.

— Осторожнее! — вскрикнул он, когда, поднимаясь, я сбросил лежавший на моей груди завтрак. — Ешь, — предложил Куба, жуя хлеб и вытирая рукавом испачканный кусок сала.

Рядом, у стены, были беспорядочно нагромождены школьные парты. Так, значит, мы спали в школе. Я поднялся. Ну и твердый же пол! Но времени ни на размышления, ни на умывание, ни на завтрак у меня уже не было, так как наши сопровождающие приказали собираться.

Нас разделили на отряды. Каждый из них возглавил красноармеец, а помощников выбрали среди наших.

Построились в две шеренги. Перед фронтом отряда встал наш командир. Представился: Криворучка. Такая смешная фамилия. У него была винтовка и вещмешок с сухарями, мешок-символ, о котором вскоре я буду петь: «…и ранней порой мелькнет за спиной зеленый мешок вещевой»; на груди его висела какая-то медаль.

— Во-от… — начал Криворучка, сделал пару шагов вперед фронтом, внимательно посмотрел на нас, как бы стремясь запомнить все лица, и проговорил протяжно: — Да-а-а… — Затем неожиданно громко крикнул: — Поспали немного?! Покушали?! — А так как никто не отозвался, ответил сам: — Значит, все в порядке.

Потом сообщил нам коротко, что до момента передачи нас польским властям («польским властям» — это повышало в нас ответственность и приятно щекотало чувство национальной гордости) он будет нашим командиром, что первый армейский паек мы получим только в поезде, что мы должны быть стойкими, бдительными и т. п., затем сообщил нам приблизительный маршрут и закончил своим симпатичным «во-от».

Постепенно мы начинали чувствовать себя солдатами. Немного уставшие, но со все возрастающей надеждой на благополучное завершение нашего пути мы двинулись вперед. Отряд за отрядом, нога в ногу, обходя стороной деревни и хутора, мы молча проходили километры окольных путей. Еще нападали кое-где из засады вооруженные банды бандеровцев, а мы были для них лакомым кусочком. Шли на Гусятин. В жаркий полдень пересекли Збруч. На деревянном мосту мы попрощались с последней из провожающих — сестрой Кубы, Марийкой. На этом берегу люди доброжелательные, сердечные. Оживился наш Криворучка, он, видно, отдавал себе отчет в ничтожности огня своей винтовки в случае опасности. Мы расположились на лугу, недалеко от деревни Ольховце, ожидая дальнейших распоряжений. Утоляя жажду чистой, студеной водой, освежали усталые тела.

Но приказа не поступало. Так прождали до вечера.

Уже в темноте мы перешли на хутор и расположились на ночлег в обширном, без единого стебелька соломы совхозном овине.