Залив в Ницце

Дэвид Хэйр Залив в Ницце

The Bay at Nice by David Hare (1986)

Перевод с английского Ольги Буховой © (2009)

Посвящается Блэр

Действующие лица:

Валентина Норовицкая

Софья Епилёва

Помощник директора музея

Петр Линьков

Действие происходит в Ленинграде в 1956 году.

Просторная комната с потолком, украшенным позолотой, и прекрасным паркетным полом. На задней стене висит огромное полотно Герена «Ирида и Морфей» — ослепительная нагая богиня, сидящая на облаке над спящим богом сна Морфеем. На всей обстановке видны следы обветшания и запущенности. Комната практически пуста, за исключением нескольких столов, отодвинутых в заднюю часть комнаты, и нескольких плюшевых стульев, красных с позолотой. На одном из стульев сидит Валентина Норовицкая. Это энергичная женщина лет 60 — точнее сказать трудно. Она одета в черное. Ее дочь Софья стоит в самом дальнем конце комнаты и выглядывает в главную дверь. Ей за 30; она одета намного проще, чем ее мать: на ней пальто, гладкая юбка и джемпер.

Валентина.　Не бросай меня тут одну, я старая женщина.

Софья. Никакая ты не старая.

Валентина неодобрительно оглядывает комнату.

Валентина.　Просто кладбище какое-то! …Я не собираюсь идти общаться с этими старыми идиотами.

Софья. Но они именно этого ждут от тебя.

Валентина.　Чепуха! Лучше я тут одна посижу.

Софья все еще нетерпеливо выглядывает в коридор.

Софья. Боюсь, мы обидели директора.

Валентина.　Ну почему же «мы»? Это я его обидела. Ты обратила внимание? Он одет в какие-то обноски…

Софья. Он всего лишь хотел показать тебе новую пристройку.

Валентина.　Зачем? Он оскорбляет эти стены уже тем, что развешивает на них весь этот соцреализм. Водовороты грязи! По мне уж лучше смотреть на голые стены. Они хотя бы чисто выкрашены… Однако я устала вертеть головой по сторонам: «Посмотрите сюда, взгляните на это!..» (Улыбается, предвкушая историю, которую собирается рассказать). Знаешь, Пикассо жил в невероятно уродливом доме. Это был особняк в готическом стиле, с башенками, который принадлежал одному миллионеру, нажившему огромное состояние на шампанском. Все друзья поражались: как ты можешь жить в таком месте? На что Пикассо отвечал: «Вы все — заложники вкуса. А настоящим художникам нравится всё. Такого понятия, как уродство, попросту не существует». Он пинал стены ногой, обутой в сандалию — у него, кстати, были невероятно маленькие ноги — и добавлял: «Стены прочные. Чего вам еще?»

Софья. Если воспользоваться этим же аргументом, то, раз в мире все прекрасно, это относится и к соцреализму.

Валентина.　Соня, прошу тебя! Ты же ничего в этом не понимаешь. Так что не надо рассуждать на эту тему. Особенно в присутствии посторонних. А то просто неловко бывает. (Валентина поднимается и идет через всю комнату). Что за чепуху они собираются мне показать?

Софья. Они думают, это Матисс.

Молчание. Валентина никак не реагирует на последнюю реплику.

Валентина.　Ты что-то давно не заходила.

Софья. Занята была.

Валентина.　Понятно.

Софья. Очень много работы. И еще дети. К концу дня у меня ни на что сил не остается. Я уже сказала начальству: как женщину, меня это просто возмущает.

Валентина.　«Как женщину»?

Софья. Вот именно.

Валентина. И что же это значит?

Софья. Понимаешь…

Валентина.　Что это за мода появилась называть людей «женщинами»? Теперь везде то и дело слышишь: «как женщина» то, «как женщина» это. В моей молодости было намного проще: каждый мог быть просто «человеком». И еще все теперь говорят «от лица». «От лица советских женщин…»

Софья. Я только хотела сказать, что у меня семья. И еще я работаю. Вот и все. А в школе меня просто эксплуатируют.

Валентина.　Они тебя за дуру держат. Знают, что ты не умеешь говорить «нет».

Софья через всю сцену смотрит ей в спину, пытаясь угадать ее настроение.

Софья. К тебе кто-нибудь заходит?

Валентина.　Никто. Ну, конечно, Трояновские. Господи, что за люди! Трояновская хочет открыть «салон». Я ей говорю, что она опоздала: все художники умерли, все поэты — нытики. А драматурги — хуже всех. Они меня так утомляют. У них люди только и делают, что носятся по сцене — туда-сюда. Это очень выматывает. В их историях минутная стрелка крутится, как сумасшедшая. Но при этом часовая стоит на месте! (Улыбается). А Трояновская мне сказала: «Раз не осталось стоящих художников, мы всегда можем просто говорить о философии». Нет уж, покорно благодарю!

Софья. Да, она любит разные «идеи».

Валентина.　Конечно, они же евреи. (Пожимает плечами). Вот ты мне скажи, с кем мне видеться? Назови хоть одного человека в Ленинграде, на которого не жалко час потратить. Хотя бы час.

Софья. А мне со всеми нравится общаться. В каждом человеке можно найти что-то интересное.

Валентина недоверчиво смотрит на нее.

Валентина. Правда?

Софья. Давай я тебе чаю принесу.

Валентина.　Куда этот человек подевался?

Софья. Ты его напугала.

Валентина.　Что? Настолько, что он передумал мне картину показывать?

Софья. Пойду посмотрю.

Валентина.　Нет, останься. Я хочу с тобой поговорить.

Софья остается, но Валентина не делает попытки начать разговор.

Софья. Близняшки тебе привет передавали.

Валентина. Сколько им уже?

Софья. Восемь.

Валентина. Тогда ты точно меня обманываешь. Ни один восьмилетний ребенок не станет по доброй воле передавать привет взрослым. Или они притворяются. Но с чего бы это твоим детям притворяться?

Софья. Я им сказала, что увижу тебя, и намекнула…

Валентина.　А-а, тогда понятно.

Софья …чтобы они тебе передали привет.

Валентина.　Вот теперь все встало на свои места. Ты из них этот привет вытянула. Как признание.

Софья. Если тебе так больше нравится.

Валентина.　А Гриша… как он?

Софья. Гриша на работе. Собирался сегодня прийти.

Валентина.　Но…?

Софья. Но он работает. И вообще искусство его не интересует.

Валентина. Я знаю.

Пауза. Софья смотрит в сторону, словно хочет что-то сказать, но не решается.

Где же картина?

Софья. Сейчас принесут. Она у них в хранилище, в подвале.

Валентина.　Ты ее видела?

Софья. Нет еще.

Валентина.　А что там на ней?

Софья. Окно. Море. Кусок стены.

Валентина.　Уже похоже на подделку.

Софья. Они надеются, что ты сможешь это определить.

Валентина.　Как? Я не все его работы знаю. И никто не знает. Он вставал каждое утро, ставил мольберт и начинал писать. Если к полудню он оставался собой доволен, то подписывал картину. А если нет — просто выбрасывал ее на помойку и на следующее утро начинал заново. Матисса часто сравнивали с щеголем, который бросает в корзину с грязным бельем белые галстуки, один за другим, пока у него не получится завязать удачный узел. (Улыбается). Да, Матисс был транжир!