Натюрморт с часами

Так началась эта исцеляющая дружба, — рассказывала Мария Косте, лежащему на левом боку, думая, что не заметно, как он бормочет молитву, придумывая ее на ходу.

* * *

А ты, — вдруг вспомнила Мария, — где ты был все это время?

Я остался наверху, — говорит Коста, и уже понимает, что ответ неправильный. Он не может освободиться от картины, хотя старательно пытается, наблюдает откуда-то со стороны, покинув тело (как оккультист, как чистый дух): с верхушки телеграфного столба видит Девочку, которая энергично дергает ворота, Ш. промачивает горло, выйдя во двор, видит мальчика, некрасивого, как птенец с разинутым клювом, собачку, заполошно скачущую, зависая в воздухе, и, наконец, самого себя, как стоит в окне, ладонями зажав уши.

Он знает, что все это разочаровывает, это пассивное неучастие, башня из мышиных костей, он на пядь от стыда, когда Мария ехидно спрашивает, как это он сам не сообразил, что надо прибежать на помощь, быть под рукой. Спасти.

Спасение? — удивляется Крстич, перекладывая медицинские книги, с подчеркнутыми строками, развенчанные, только, чтобы скрыть нервозность, разве этот сон еще что-то значит?

* * *

Когда Коста К., спустя несколько лет, однажды все-таки окажется в секретной, всегда запертой комнате, куда Девочка заходит тайком, и, осматриваясь, среди вещей, которые мы по-прежнему оставим безымянными, он обнаружит в растрепанной амбулаторной карте список всех болезней Марииного отца.

Но это не будет железный занавес латинских диагнозов, морбидный расклад представлен в свободном описании, в некотором смысле метафорически, поэтому Косте, жаждущему обещанных картин Шупута (в существовании которых Мария так горячо его уверяла), в первый момент покажется, что это каталог вожделенной выставки. Свиное сердце с гипертрофированными темными желудочками… Жирная печень, подобная невесомому облаку… Паралич стоп с «куриным глазом»… Он уже не был уверен, это для памяти или издевка. Бродячая тестикула, одна. Мягкие мозги. За голосовыми связками.

Теперь следовало бы представить, как слепец-недотепа ощупывает соцреалистическую картину, скользкими пальцами, словно копается в консервной банке с сардинами. С мраморной таблички, на которой высечены имена павших борцов (табличка с пятиконечной звездой на фасаде местной канцелярии и почты № 22328, с нее свисает, стало быть, убитая змея, скользит по кириллическим буквам, как капля черного масла).

Из открытого окна слышатся громкие, суровые голоса местных бонз, подозревающих в учиненном безобразии местных озорников. Стоит бесконечный августовский день. Кажется, что нет никого, кроме местного де Голля, тот что-то обсуждает сам с собой (с тех пор, как на войне он получил пулю в голову, которая все еще гуляет по темным извилинам), и детей (они прячутся от сумасшедшего за колодцем, похожим на деревянную церквушку). Это второгодники, они никак не дождутся звона пастушьего колокольчика в руках учителя, который соберет их там, через дорогу, в школе, и поставит всем двойки.[30]

А слепой морщится: и вправду, август, а он под пальцами ощущает майский цвет фруктовых деревьев, везде и повсюду, словно картину перетряхнул и обыскал какой-то здешний безработный таможенник.[31]

Но учителя нет и нет. Не укусила ли его та повешенная змея? Нет. Мы забыли сказать, что на картине ее и не видно. А вот и учитель, звонит в колокольчик, улыбается, дети бегут к нему, крестьянин, из задруги, машет ему с трактора. Так мог бы художник задумать эту сцену.

Например, он стоит на холме, на солнцепеке, умирает от жажды, но не может попасть к колодцу, в страхе, что вороны склюют его картину. Просит второгодников принести ему воды, они, и правда, идут от колодца с полными шапками и ладонями, но, пока поднимаются на холм, все проливают. Тогда лучше подождать, чтобы художник оглянулся, чтобы слепец почесался, и найти учителя в его квартире при школе, пристально смотрящего на лицо Девочки, похожее на грецкий орех.

Ну, гипнотизируйте меня, — требует он победоносно в ответ на ее слова, что гипноз в психиатрии — это самое обычное шарлатанство. Как же этот человек умеет паясничать, — злится Девочка, и, отложив очки, трет глаза. — Раздевайтесь, — говорит она устало. Они одни в комнате, если не считать Марии в соседней, приникшей глазом к замочной скважине.

Это не по правилам, люди подвержены внушению, кодекс врачебного сообщества такого не допускает, — убеждает его Девочка. — Ну, давайте, раз это так легко, — говорит Ш., расстегиваясь, — загипнотизируйте меня, и я поверю, что это ерунда. Девочка скорее превратила бы его в собаку или птицу, и выпустила в окно, так он действует ей на нервы, хорошенько бы его избила: разве возможно, что он не верит в движение, чтобы вот так, с голым задом, нахально прогуливаться туда-сюда, чтобы показать ей, что оно существует?!

Зудит? — спрашивает Девочка, опять надевает очки и дотрагивается до повисшего члена Ш., головка в красной сыпи, с отекшей крайней плотью. Она осматривает его сидя, наклонившись, запах его мужского пола щекочет ей ноздри, он стоит и смотрит куда-то в высокий потолок. — Где вы это подцепили? — спрашивает она тоном опытного врача и показывает пальцем, — с какой это вы лахудрой кувыркались?

Ни с кем, — слышит Мария, как отец клянется. — Ни с кем? — спрашивает докторша строго и копается в саквояже в поисках флакона с антибиотиком, — в самом деле? Мужчины иногда забываются, — говорит она и достает лошадиный шприц. Поворачивает его, Мария зажмуривается.

Я не…, - вопит Ш., чтобы перекричать ее шлепок по коже, который расслабляет мышцу. — Я всегда был верен жене. — Ах, жене, — приговаривает Девочка, вынимает иглу из плоти и прижимает влажную ватку к кровавой точке. — Ну, тогда у нее спросите.

Мария больше не выдерживает, открывает дверь, заходит в комнату, хочет обнять отца, останавливается, он стоит со спущенными штанами, рыдает. — Пошла вон, ублюдочная, — кричит он ей, — вон отсюда! Закрывает глаза руками. Мария убегает в комнату, бросается на кровать, до утра не поднимает лица от подушки.

Уже настала ночь, когда в комнату входит отец, на цыпочках, стоит над ее головой, он хотел бы ее видеть. Мария притворяется, что крепко спит, дыхание отца искрится алкоголем, как лунным светом. Она хотела бы перешагнуть через оскорбление, приподняться и рассказать отцу, сквозь слезы, что видела и слышала Девочку, когда он ее, Электру, гнал вон; как он бормочет несвязно, убеждая, магически заклиная, хмуря брови: плачь, ты плачешь, плачь. Вот тебе и гипноз.

Она хотела бы разоблачить ведьму, но сквозь ресницы видит мужчину, как он, сидя у нее в ногах, хнычет и трет свое зудящее междуножье, и передумала, зажмурилась еще крепче. Через некоторое время отец выходит из комнаты, и в доме до самого утра не слышно вообще ничего, кроме раскрытых мышеловок, захлопывающихся с треском, с писком.

* * *

Разве это рассказ о спасении, — сомневается Коста. Они лежат в чужой постели, одетые как покойники. К чему это выражение лица, — оскорбляется Мария. Коста спросил бы о матери, но не решается. Он никогда ее не видел. Девочка, рассказывая о семье Марии, не скрывает разочарования. Но из горькой саги о принимаемых антабусах, антидепрессантах, седативах, инъекциях витаминов, глюкозы (все это только маски зависимости и бессилия) вырисовывается только образ Отца, и лишь где-то фоном образы Марии и брата, а от Матери — ни следа. Она — нечто, что время от времени угадывается вдалеке, скорее, как отпечаток губ на стекле семейной фотографии в кокетливой рамке, и Коста, не углубляясь, без усилий, предположил, что мать — скорее отражение неразумного ангелочка. С лицом Девочки.

Надо же, — удивляется юноша своему открытию. Где же мать семейства? С тех пор, как я здесь, — подводит он итог, — для меня существуют две неизвестные величины, два табу — запертая на замок комната и никогда не виденная мать Марии.

30

Низшая удовлетворительная оценка.

31

Аллюзия на французского художника Анри Руссо (1844–1910), по профессии таможенника и по прозвищу Таможенник.