Первый шпион Америки

Каламатиано же в душе считал по-другому, но никогда ни с кем не делился этими размышлениями. Его бы никто не понял. И тот же Рент и сказал бы ему:

— Чем ты мучаешься?! Заведи подружку, а хочешь — двух, навещай их и с нежностью целуй жену, уходя из дома.

У Рейли подобных проблем не существовало. На третий день после отъезда Сида прибежал ошалелый Сашка Фрайд, ворвался в кабинет, хотя Ксенофон Дмитриевич запретил по совету Синицына являться к нему домой всем, кто был его агентом и с кем у Каламатиано сохранились с прошлых времен дружеские отношения. Но Фрайд сразу выпалил:

— Машка сбежала!

Он протянул Ксенофону записку, которую она оставила матери и брату: «Я уезжаю в Петроград к Сиду. Я люблю его и буду ему помощницей в его борьбе. Не ругайте нас и простите. Но я поняла, что Сидни — моя судьба. При первой же оказии дам знать о себе. Целую вас. Маша».

Каламатиано несколько раз перечитал записку и удивленно покачал головой.

— Когда он только успел задурить ей голову?! Я же почти каждый день был с ним!

— А я просил его ее не трогать! — закуривая, воскликнул Сашка. — Не в плане всяких любовных отношений, тут черт с ними, но я просил не втягивать ее в политику! Хватит того, что я сам хожу по лезвию бритвы! Ну какого черта?! У тебя есть связь с ним?

Ксенофон Дмитриевич кивнул.

— Успокойся, я ему напишу суровое письмо! — пообещал он. — Вплоть до того, что поставлю под угрозу разрыва наши отношения, но заставлю отправить Марию домой. Я его тоже просил ее не трогать. А он, точно чума, все сметает на своем пути, всех засасывает в свой круговорот.

Ксенофон еле успокоил Сашку и отправил его домой. Поэтому что говорить о Рейли, если он совращал все, что только ему попадалось на глаза. Подчас, может быть, помимо своей воли. Каламатиано видел, как Сид, еще будучи в гостях у Фрайдов, старался не смотреть в сторону Маши. Но инстинкт любовной игры был сильнее.

Схожие проблемы были и у Сашки Фрайда. Он потерпел любовное фиаско, его бросила невеста, вышла замуж за другого, но он до сих пор любил ее, будучи не в силах забыть и воспылать любовью к другой. Это была настоящая драма. Анна Михайловна несколько раз пыталась его женить, с помощью московских свах находила подходящую невесту, но едва дело подкатывалось к венцу, как он тотчас отказывался и никакие материнские окрики и скандалы не могли его образумить. Анна Михайловна и знахарку зазывала, чтобы та вылечила его от присухи и сглаза, и обращалась за дружеской помощью к Каламатиано, но ничто, никакие увещевания не помогали. И она отступилась. Ксенофон с Сашкой для любви уродились невезучими.

Наступил июнь, зацвели липы, вечера стали долгими и протяжными. Опаловая дымка вечера, таинственный свет теплых ночей не давали Ксено-фону Дмитриевичу заснуть до рассвета. Жену с сыном он отправил на дачу, которую вот уже шестой год снимал все по той же Николаевской дороге, в сорока верстах от Москвы. У бабы Мани, где они квартировали летом, была своя корова, а часть продуктов — крупы, тушенку, вермишель и рыбные консервы — Ксенофон Дмитриевич завез сразу же на два месяца. Оставшись один и остро почувствовав свое одиночество, Каламатиано невольно вспомнил об Аглае Николаевне.

«В любом случае я был не прав, — неожиданно решил про себя Ксенофон. — Надо прийти и все понять самому, а не строить домыслы. Так, наверное, поступил бы и Сид, он не стал бы прятать голову в песок, как страус. Надо идти не откладывая, завтра же, и все решится само собой. Я испугался, струсил! Ах, рассердится Ефим Львович! Я, видите ли, уведу у него бабу! Да плевать на него! Жить надо без оглядки на всякие уставы и разрядки!» — возмущенно проговорил Каламатиано и грозно посмотрел на себя в зеркало. Вот такой он себе даже нравился.

На следующий день он проснулся в семь утра, нагрел воды, ополоснулся, тщательно побрился и к восьми часам, выпив чашку кофе с сухариками, был готов выйти из дома. Но Пул приходил в консульство лишь в половине десятого, а Аглая Николаевна, наверное, еще спала.

Почти час он неподвижно сидел перед раскрытым окном, выходящим в старый московский дворик, где семейство лип образовывало тенистый уголок. Теплый ветерок надувал, как парус, чистую простыню, висевшую на веревке между липами, и Ксенофону казалось, что он несется по бурному морю на корабле, твердо держа в руках штурвал. С ним ничего не случится. С ним все будет хорошо.

Он уже подходил к дому Аглаи Николаевны — герань по-прежнему стояла на своем месте, — когда снова заметил бородатого с бледным лицом «гимназиста». На вид незнакомцу было за тридцать, из гимназистов он давно вышел, но гимназическая шинель, круглые очочки неуловимо напоминали вечного студента. Первый раз Ксенофон Дмитриевич обратил на него внимание у Никитских ворот. Но там он взял пролетку, доехал до Столешникова и стал не спеша подниматься по Большой Дмитровке к дому Лесневских, как вдруг, оглянувшись, дабы проверить, нет ли слежки, снова увидел «гимназиста». «Подобных случайностей и надо бояться», — любил повторять Синицын.

Каламатиано прошел мимо знакомого подъезда, двинулся снова к Камергерскому, а по нему на Тверскую и, уже вывернув на Тверскую, заметил, что «гимназист» неотступно следует за ним.

В Военконтроле решили сменить Брауде на этого «гимназиста». Но почему Синицын его не предупредил? Они договорились, что о таких вещах оповещение будет самое срочное и по всем каналам. Но может быть, этот бородач а-ля Троцкий из другой конторы? Из ВЧК, к примеру? Но зачем чекистам тратить время на слежку за Каламатиано? Он что теперь, опасный преступник?..

Ксенофон Дмитриевич извозчика брать не стал. «Гимназист» уже доказал, что легко справляется с такими проблемами. Каламатиано вспомнил, как ушел прошлый раз от Брауде, но второй раз этот трюк не пройдет, да и этот филер поумнее капитана, он в дом, на этажи не полезет. Ксенофон вспомнил, что в Столешниковом располагается одна кондитерская, с директором которой он хорошо знаком, ибо не раз заказывал у него торты. Можно зайти заказать и сейчас, а из кабинета директора можно черным ходом выйти во дворы, которые выводят на Большую Дмитровку. Это хорошая мысль. Только как же зовут этого директора? Он такой полный, сливочный, с большими мармеладовыми губами, но как же его зовут? И имя тоже какое-то сахарное… Да, правильно, Захар. Захар Терентьевич.

Каламатиано спустился вниз по Столешникову, зашел в кондитерскую. Еще год назад витрины ломились от конфетной разносортицы, пышные торты с затейливыми кремовыми узорами притягивали взоры покупателей. От этого богатства почти ничего не осталось. В витрине в вазочках стояла дешевая помадка да остатки французской карамели. Остались лишь старые запахи корицы, ванили и мяты. Пожилой продавец с бабочкой на шее обратил на него свой грустный взор.

— Я к Захару Терентьевичу, мы договаривались… — Да-да, пожалуйста, проходите! — продавец впустил его за прилавок, открыл дверь, которая вела внутрь, в подсобные помещения. В зеркалах витрины он увидел, как заволновался «гимназист», не зная, что делать: объект уходил из его поля зрения.

Каламатиано прошел по коридору, который вел к директорской двери, но прошел мимо его кабинетика, спустился вниз, во двор, огляделся и быстро пересек его, через минуту выскочив уже на Большую Дмитровку. «Гимназист» пока не появлялся, но, судя по его нервно-энергичному виду, он не станет сидеть и ждать у. моря погоды, он выяснит, к кому пошел посетитель и где черный ход. Поэтому он может появиться через мгновение и тогда уже выспится в грека мертвой хваткой.

Ксенофон Дмитриевич почти бегом добежал до дома, где жила Аглая Николаевна, снова оглянулся: слежки за собой он не обнаружил. Нырнул в полутемный старый подъезд, в воздухе которого витал странный запах французских духов, взлетел на второй этаж, отдышался, слушая, не хлопнет ли следом дверь. Он уже хотел постучать, но внизу раздался скрип. Кто-то вошел почти следом за ним. Несколько секунд вошедший не двигался, точно осматриваясь и привыкая к полумраку, потом не спеша двинулся к лестнице.