Первый шпион Америки

Роберт, не доев фасолевого супа, вытер губы салфеткой и отодвинул тарелку. Он никак не ожидал от Муры столь резкой отповеди. Обычно она не вмешивалась в его дела и старалась не вступать с ним в споры из-за его политических пристрастии, кои вообще никогда не декларировала. А тут целый демарш, да еще какой. Даже Хикс присмирел, ожидая бури и не поднимая головы от тарелки, торопясь доесть суп.

Несколько секунд длилась пауза. Локкарт налил себе рюмку водки, предложил Хиксу и Каламатиано, но оба отказались. Локкарт выпил, закусил грибком.

— Я уверена, если б Рей Робинс сейчас сидел за этим столом, он бы меня непременно поддержал, — проговорила в наступившей тишине Мура.

— Я хочу заметить, что господин Рейли совершенно непричастен к перемене моего мнения, и не понимаю, из чего ты сделала такой вывод, — заговорил Локкарт. — Я был в Вологде и вел переговоры с французским и американским послами, которые представляют на сегодня наших союзников. Но я приехал туда уже с этим созревшим во мне решением переменить свою точку зрения на происходящее в России. Сложилась она не сразу, а на протяжении длительного времени, и толчком к этому послужила та кровавая бойня, которую устроили большевики в ночь на двенадцатое апреля, обезглавив анархистские центры. И далее я видел, сколь беспринципно ведут себя большевистские лидеры, говоря одно, а на деле поступая совсем наоборот. И я понял, что вся их власть держится на лжи, на демагогии, на желании построить откровенно феодально-тираническое государство, где все блага будут делиться лишь между маленькой кучкой вождей. Они хоть и декларируют, что строят пролетарскую республику, но им точно так же наплевать и на рабочих, которых они держат на пайках с гнилой селедкой. Вот что я увидел, осознал и что заставило меня добровольно, без всякого принуждения со стороны, давления господина Рейли переменить свою позицию. И я не вижу в этом ничего предосудительного. Больше того, я узнал, что точно так же думают послы союзнических держав и мое правительство, интересы которого я представляю в Москве. Еще раз повторю, что это произошло не вдруг, не сразу, а постепенно. Я, быть может, был последним, кто еще пытался помирить новую власть с Европой. Но сейчас и я понимаю, что это бессмысленно, как бессмысленно подчас убеждать варвара соблюдать христианские заповеди. Он их не понимает и не хочет понимать. Но чтобы спасти других от его карающего меча, надо выступить против него. Я понятно объясняю свою позицию?

Локкарт почему-то при этом посмотрел на Хикса, и тот согласно закивал головой.

— Там гречневая каша с тушенкой, я пойду ее разогрею, а то она, наверное, остыла, — поднимаясь, растерянно пробормотал он. — Давайте я унесу на кухню грязную посуду…

Все передали ему тарелки из-под супа, и Хикс удалился.

— Ксенофон Дмитриевич, я понятно изложил свою позицию? — снова спросил Локкарт.

— Вполне, — ответил Каламатиано. — Я могу сказать, что со мной произошла аналогичная метаморфоза, и это случилось не под воздействием другого, более авторитетного мнения, а как-то само собой, из будничного внешнего наблюдения за происходящими событиями, поэтому не нахожу в этом Hirqcro удивительного для себя.

— Извини, Мура, но, думаю, и Робинс скорее поддержал бы нас с Ксенофоном Дмитриевичем, нежели тебя. Мне кажется, что твое нынешнее мнение большей частью сформировалось под влиянием моих прежних восторгов в адрес Ленина и его клики, когда я приходил и много тебе рассказывал об этих встречах, а своих сомнений и колебаний я не объяснял. — Локкарт ласково улыбнулся, точно понял причину их разногласий. — Вот и получилось, что я незаметно для тебя переменился, а ты осталась еще на прежних позициях. Разве не так?

— Совсем не так. Я, как и Ксенофон Дмитриевич, свои глаза имею и свою голову, и свои суждения выдвигать могу. А кроме этого тоже с разными людьми разговариваю, далеко не последними среди новой власти, — проговорила она.

Каламатиано обратил внимание на ее фразу относительно далеко «не последних людей среди новой власти» и подумал: а кто это может быть, если не Троцкий и Ленин? Кто еще среди первых? Свердлов, Дзержинский?

— А что касается Рейли, то, возможно, здесь сказалась лишь моя личная неприязнь и больше ничего. Хотя знаю, что он, несмотря на все свои недостатки, обладает очень сильной магнетической волей, устоять против которой сложно. Может быть, я чаще вижу людей, влюбленных в революцию, и это тоже оказывает на меня свое воздействие. Я не хочу сейчас продолжать этот спор, и вполне может случиться так, что я разочаруюсь в этой революции. Женщине это тоже свойственно…

Мура улыбнулась, показывая, что готова к примирению, но Локкарт этого жеста не принял, сохраняя мрачную мину на лице. Появился Хикс с гречневой кашей, разложил ее по тарелкам.

— Ксенофон Дмитриевич, налейте и мне рюмку водки, и давайте все выпьем мировую! — попросила Мура.

— Давайте! — обрадовался Хикс. — И я выпью!

Каламатиано наполнил всем рюмки.

— Я прошу у всех прошения, если кого-то в запальчивости и ненамеренно оскорбила, прошу прощения за свой резкий тон, но надеюсь на вашу мужскую снисходительность!

— Мы вас прощаем! — радостно ответил за всех Хикс.

Мура со всеми чокнулась, на всех с ласковой улыбкой посмотрела, и даже Локкарт улыбнулся ей в ответ.

После обеда Роберт утащил Каламатиано в кабинет, не пригласив ни Муру, ни Хикса. Он налил себе и Ксенофону Дмитриевичу виски.

— Я надеюсь, вы не приняли близко к сердцу демарш Муры и особенно ее характеристику Рейли. Я, честно говоря, потрясен и не понимаю, чем это вызвано. Ведь они не встречались? А я, когда Мура с Хиксом пришла из театра, ни словом не обмолвился о вашем визите.

— Мы встретились у подъезда. Я познакомил Марию Игнатьевну с Сидом, и они ушли. Правда, потом Сид сказал мне, что они знакомы и Мура на него за что-то обижена. Но я не спрашивал о причинах этой обиды, — сообщил Каламатиано.

— Понятно… Сид давал о себе знать?

— Нет, но я могу в любой момент с ним связаться. Если вы хотите что-то передать, могу это сделать завтра же.

— Передайте, что я вернулся и утвердился в том мнении, которое вы слышали, не буду повторяться, и готов принять самое активное участие в том деле, которое задумал Рейли. Мне бы хотелось, чтобы мы еще раз встретились и все детально обсудили. Это все-таки очень серьезный вопрос, а не шпионская игра. Речь идет о наших жизнях… — Локкарт выдержал паузу. — Я хорошо знаю красных вождей. Они не будут долго раздумывать, если нас схватят. Каламатиано кивнул.

— У вас и у меня маленькие сыновья, нам есть что с вами терять в отличие от господина Рейли, — вздохнул Локкарт.

20

Яков Шмидхен заявился к Дзержинскому через неделю после его разговора с Петерсоном. Хоть держался он и робко, но сразу же произвел на председателя ВЧК приятное впечатление: на вопросы отвечал толково, осторожно, быстро схватывая суть дела. Дзержинский расспросил его о службе, и Шмидхен, не скрывая нарастающего недовольства своих товарищей, дал весьма скользкую характеристику командиру полка Эдуарду Берзину, который в трудный момент, возможно, и согласится на предательство.

— Все же бывший полковник царской армии, товарищ председатель ВЧК, белая кость, он держится обособленно, в споры наши не входит, а что у него там на уме, один Бог ведает! — вздохнул Шмидхен и пытливо посмотрел на Дзержинского, ожидая, как он отреагирует. Но Феликс Эдмундович молчал, меряя шагами кабинет, и Яков, занервничав, добавил: — Вообще-то латыши по своей природе очень верные люди. Если они дали слово, то меняют его неохотно в отличие от других.

Эта фраза Дзержинскому понравилась.

— А поляки по своей природе неверные, — усмехнулся он, подчеркивая свое происхождение.

— Да, — не побоялся признаться Шмидхен. — Поляки более изнеженный народ, они любят роскошь, хорошую еду, всякие любовные там услады, что тут скрывать?! Я знал многих поляков. Латыши же воспитываются в суровых условиях, у них нет такого широкого природного выбора, они не склонны к компромиссам, как поляки. Разве не так?