Первый шпион Америки

Снова объявился Рейли, и Каламатиано договорился о встрече с Локкартом. В конце мая наступили жаркие дни, зелень буйно облепила окна его кабинета, и по ночам он долго не мог заснуть.

«А почему я не могу просто так зайти в гости? — вдруг подумал Каламатиано. — Наверняка у Лсснсв-ских трудности с продуктами, а я в тот первый раз пришел с пустыми руками и просто обязан загладить эту оплошность. Да, так и надо сделать: просто занести небольшую посылочку. И ничего тут такого нет!»

Каламатиано вспомнил, как, сидя за столом, Аглая Николаевна боялась взять лишнюю картофелину и кусок селедки, поэтому он твердо решил занести ей скромный продовольственный подарок. Щедрый Робинс, прощаясь с ним, подкинул и ему кое-что из своих великих запасов, поэтому Ксенофон Дмитриевич вытащил пару килограммовых банок тушенки, две двухсотграммовыс пачки чая, банку кофе, полтора килограмма риса, столько же гречки и две коробки вермишели. Он понимал, что Аглая Николаевна начнет отказываться, но тогда Каламатиано объявит, что это премия за работу сына, обыкновенное внимание его консульства к тем, кто на них работает.

С Локкартом ему удалось договориться на пять вечера. Услышав, что с ним хочет переговорить Сидней Рейли, Роберт сам неожиданно оживился, изъявив несомненный интерес. Каламатиано заговорил о нейтральной территории, предложил даже встретиться у себя дома, но Локкарт быстро все сообразил и сказал, что мешать им никто не будет: Мура уходит на спектакль с Хиксом. Из дому они выйдут ровно в пять. Ксенофон Дмитриевич согласился на этот вариант.

Рейли обещал прийти в консульство в три, не позже. С утра Ксенофон сочинял для своих агентов идиомы, которыми они должны будут пользоваться, описывая те или иные ситуации. Так, вместо слов «германские войска» следовало употреблять понятие «сахарные заводы», количество солдат — количество пудов сахара, Германия как страна — сахарная промышленность. Австрийцы проходили под понятием «металлургическая промышленность». Конфеты, патока, сироп, пастила, карамель, пирожные — Каламатиано так увлекся, составляя новые понятия, что даже рассмеялся, представив себе чекиста, перехватившего такое донесение, где говорится, как уменьшилось количество пудов сахара и совсем пропала карамель (гранаты).

Около часа дня, даже не закончив составления шифрословаря, Ксенофон Дмитриевич спохватился, взял сверток, приготовленный для Аглаи Николаевны, и поспешил на Большую Дмитровку. Уже подходя к угловому дому, он невольно оглянулся и увидел позади человека со шрамом на левой щеке, неотступно следующего за ним.

«Брауде!» — вспомнил он, и его прошиб пот. До подъезда Ясеневских оставалось несколько метров. Еще бы немного, и он вошел бы туда, поднялся, позвонил в квартиру, которую сразу бы провалил. Каламатиано, не сбавляя темпа, пронесся мимо, свернул в Камергерский, а миновав его, вышел на оживленную Тверскую. Как назло, ни одного свободного извозчика. Ксенофон Дмитриевич пешком стал подниматься вверх по Тверской, напряженно размышляя, как ему отвязаться от назойливого хвоста, следовавшего за ним.

Так они спешным шагом дошли до поворота в Столешников переулок. Повернув направо, Каламатиано начал спускаться вниз, снова к Большой Дмитровке. Если он выйдет на нее и снова пойдет к Камергерскому, то Брауде поймет, что его водят за нос.

Ксенофон Дмитриевич резко нырнул в первый попавшийся двор и решительно вошел в подъезд. Сверху слышался шум шагов, кто-то не спеша поднимался по лестнице, шаркая подошвами. Каламатиано выглянул во двор, увидел, как Брауде, оглядевшись, направился к тому же подъезду, куда заскочил он. Кен нырнул под лестницу и затаился. В нос ударило едкой кошачьей мочой, и пришлось достать платок, чтобы не задохнуться.

Капитан вошел в подъезд. Гулко захлопнулась дверь, заскрипели железные набойки на сапогах по каменному плиточному полу. Сверху еще доносился звук шагов. Несколько секунд Брауде выжидал, видимо не зная, что предпринять. Ксенофон Дмитриевич стоял, прижавшись к стене. Сердце его колотилось так, что казалось, этот стук разносится по всему лестничному колодцу. Струйка пота прорезала лицо. Капитан выжидал, точно зная, где находится преследуемый им грек. Брауде ничего не стоило теперь расправиться с тем, кто доставляет ему столько хлопот. Пристрелить или просто избить. Жаль, что Каламатиано не взял трость. Он неожиданно нащупал в кармане коробочку с красным перцем, подаренную Синицыным, и сжал ее в руке. Ефим Львович все знает наперед, и если Ксенофон Дмитриевич сегодня спасется, то только благодаря ему.

Хлопнула дверь наверху. Капитан вздрогнул, шаркнул ногой, омерзительно скрипнула железная набойка. Брауде помедлил и стал подниматься. Сначала медленно, а потом, точно уверовав, что это грек вошел в одну из квартир, быстро побежал на четвертый этаж, откуда донесся звук захлопнувшейся двери. Каламатиано вышел из-под лестницы и, стараясь не скрипеть дверными пружинами, выскользнул из подъезда.

Он бросился бежать вниз по Столешникову. На углу Большой Дмитровки он столкнулся с какой-то торговкой, опрокинув ее корзину с папиросами. Она подняла крик, но Ксенофон Дмитриевич, оглянувшись назад и не увидев за собой хвоста, помчался дальше. На полпути он остановился, перешел на другую сторону, поглядывая назад: капитана не было. Скорее всего, он остался караулить его на четвертом этаже. Если это так, можно считать, повезло. «Интересно, откуда он меня ведет? — подумал Каламатиано. — Скорее всего, от дома. Значит, он знает, где я живу. И в следующий раз будет следить более осмотрительно. Надо с ним что-то делать, и срочно».

Снова приблизившись к дому Лссневских, он двинулся уже медленным шагом. У подъезда остановился и оглянулся. Вышел даже на проезжую часть, чуть не попав под пролетку, которая неслась во всю прыть к Охотному ряду. Брауде не было. Не заметил он и других подозрительных лиц.

Ксенофон Дмитриевич зашел в подъезд, поднялся на второй этаж, позвонил, но звонка не услышал. Вспомнил, что электричество на большую часть дня отключают. Постучал. Вскоре послышались шаги и робкий голос Аглаи Николаевны спросил:

— Кто там?

— Это я, Ксенофон Дмитрич…

Дверь тотчас открылась, и он увидел сияющее и смущенное одновременно лицо Ясеневской. Она была одета в строгую черную облегающую юбку до щиколоток, обрисовывавшую ее красивую фигуру, и в белую нарядную блузку с большой перламутровой брошью на шее, точно собралась куда-то уходить.

— Проходите, я ждала вас, — почему-то шепотом проговорила она, точно в квартире находился посторонний. — Я хотела в булочную выйти, но боялась, что вы придете, а меня не будет дома, а вас все нет и нет. Я еще вчера вечером выставила герань на левую сторону и думала, что с утра вы обязательно объявитесь.

— Но я… — Каламатиано запнулся, вспомнив, что цветок на подоконнике служил условным сигналом. Он и забыл про него — столько времени герань никак не «работала», а тут вдруг…

— Это я Петю попросила… — смутилась Аглая Николаевна. — Я подумала, что вы потому и не заходите, что ждете этого сигнала…

— Да, я ждал его! А у вас что-то есть для меня?

— Да, Петенька принес сегодня утром конверт для вас. — Аглая Николаевна прошла в комнату. Каламатиано заглянул в гостиную и увидел, что горшок с геранью стоял на левой половине окна.

— Вот. — Она вынесла конверт и передала его гостю.

Ксенофон Дмитриевич сунул его в карман.

— Проходите! Извините, я даже не пригласила вас вооти! Раздсваотссь, если у вас есть время.

— Да-да, я сейчас!

Он вернулся в прихожую, снял плащ, вернулся в гостиную.

— Я поставлю чай!

Аглая Николаевна ушла на кухню и вскоре вернулась.

— Я хотел извиниться, что в прошлый раз пришел к вам с пустыми руками, и тут кое-что принес, — он выложил на стол сверток. — Так, малость, но думаю, вам это пригодится…

Лесневская развернула коробку и всплеснула руками.

— Ну ото вы, зачем, нет-нет, я не возьму! — решительно заговорила она. — У нас все есть. Петенька же получает паек, вот и вчера он снова принес селедку и хлеб…