Первый шпион Америки

Из выпивки они взяли пока бутылку анисовой, тут интересы обоих сошлись. Подполковник тоже предпочитал этот сорт. Опять же и для здоровья полезно.

Ефим Львович расстегнул воротник гимнастерки и, осмотревшись, снял шинель, отнес ее в гардероб. Его немного познабливало, он никак не мог оправиться от жестокого гриппа, которым переболел в марте, перенеся его на ногах, и поначалу не хотел раздеваться. Нов кафе оказалось тепло. За соседним столиком сидели две полнотелые девицы с обнаженными плечами, напоминающие дородных русских купчих, с прыщавым кавалером в гимназическом мундире, пили шампанское и ели мороженое. Лишь присмотревшись к ним, Каламатиано понял, что обоим нет и двадцати, но из-за своей телесной пышности они выглядели тридцатилетними матронами.

— Все напоказ и на продажу, — презрительно заметил Синицын, оглядев их. — Я думаю, до таких немало охотников сыщется!

И он оказался прав. Не прошло и получаса, как девицы ушли следом за двумя респектабельными старичками. Договаривались, видимо, через официанта и вышли поврозь, соблюдая политес, соединившись лишь за дверями кафе.

С Синицыным Каламатиано познакомился еще до революции. Он закупал для российского Генштаба партию новейших оптических приборов: трубы, полевые и морские бинокли, фотографические аппараты. Поскольку заказывал Генштаб, то с Ксенофоном и контактировал Ефим Львович, дотошно выясняя все детали этой сделки.

В Генштаб он попал после ранения и полугодового лечения в госпитале. Его ранили в спину, осколок задел позвоночник, и врачи разводили руками, полагая, что он никогда не встанет, но произошло чудо: Синицын не только поднялся, стал ходить, но и вернулся к активной работе. Год назад неожиданно наступило обострение. Врачи порекомендовали приобрести изобретенный американцами специальный лечебный корсет, и подполковник обратился с этой просьбой к Каламатиано. Через месяц Ксенофон Дмитриевич привез ему в Петроград этот корсет, который второй раз поднял Ефима Львовича с постели.

После революции Ксенофон Дмитриевич потерял из виду подполковника, но в начале марта они неожиданно встретились на Тверской, обнялись, расцеловались, решив обязательно встретиться через несколько дней, пропустить по чарке и вспомнить старые времена. Подполковник успел лишь сообщить, что работает в Военконтроле, это полевая разведка Красной Армии. Профессию менять поздно, а заниматься идейной борьбой здоровье не позволяет. Как раз в начале марта Пул и предложил Каламатиано организовать Информационное бюро. Но Синицын, пообещав позвонить через несколько дней, неожиданно пропал на месяц и объявился только в апреле, извиняясь, рассказал про болезнь, другие хлопоты, и вот их встреча наконец-то состоялась. Каламатиано зазывал Ефима к себе домой, но тот отказался: идти в дом обязывало к долгому серьезному застолью, надо было брать жену, надевать парадный костюм, вот Ефим и предложил пропустить по рюмашке даже не в ресторане, а где-нибудь в кафе или трактире: без шика, помпы и без всяких там церемоний.

Ксенофон Дмитриевич пожалел, что затащил подполковника сюда: кафе было излюбленным местом встречи посольских и иностранных корреспондентов: всегда чисто, уютно и неплохая кухня. И всегда немноголюдно. Можно посидеть, поболтать, выпить чашку хорошего крепкого кофе, выкурить хорошую сигару. По вечерам здесь звучала музыка: аккордеонист играл старые французские мелодии, как бы донося легкий аромат Парижа. Что еще нужно для европейца? Для русского же человека этот лоск был обременителен, а пища слишком пресной и невкусной. И цены весьма дорогие. Ксенофон Дмитриевич не знал, что произошло с Ефимом Львовичем после октября 17-го. Почему он с такой легкостью перешел на сторону большевиков? Может быть, он считал, что офицер должен лишь честно воевать, а не заниматься политикой, да и, судя по мужицким ухваткам, Синицын не принадлежал к родовитому дворянству и особенно терять ему было нечего, но все равно он давал присягу на верность служения царю и Отечеству. Так что с первой же встречи вербовать подполковника в свои ряды было опасно, и Каламатиано решил поначалу все это выяснить.

— Честно говоря, не ожидал вас встретить в том же качестве и на той же службе, — разливая по первой, улыбнулся Каламатиано. — Но я рад вас видеть!

Они чокнулись, выпили. Синицын лихим жестом опрокинул рюмку водки, крякнул, закусил паштетом и, довольно проурчав, кивнул головой.

— А паштетик ничего! — отозвался подполковник. — Я тоже рад нашей встрече, — сказал он. — Я так и не успел тогда как следует вас поблагодарить. Жена сказала, что вы денег не взяли, а для русского человека оставаться в должниках совсем негоже.

— Мне это ничего не стоило, — произнес Каламатиано. — Фирма прислала корсет как рекламный образец для широкого распространения, и я подумал, что если он вам поможет, то лучшей рекламы и желать трудно. Но события октября многое переменили.

— Да уж, заварили большевики кашу, — согласился Синицын. Он сам разлил по второй и еще раз поблагодарил Ксенофона Дмитриевича. — Я и по сей день хожу в корсете и почти никогда его не снимаю, так что вещь хорошая, можете так и передать, — проговорил он. — А у большевиков много наших. После этого договора с немцами настроение у многих переменилось, да и у меня тоже. Того и гляди, завтра заставят с ними миловаться, а я свои убеждения даже за штабной паек продавать не собирался. Вот в какой трудный момент мы встретились. А трудный он потому, что был бы я здоров как бык, то и раздумывать долго бы це стал: махнул бы на Дон к Лавру Георгиевичу Корнилову или к Юденичу. Лавра Георгиевича имел честь знать лично, он, как и Брусилов, крепкий командующий, а этот Лев Давидыч только и умеет глазами сверкать да слова огнем изрыгать. Военной выучки никакой. Есть, правда, в штабе заметные генералы, под началом которых приходится работать, одно это и утешает. С моей спиной в окопе долго не усидишь. Болит, ноет, проклятая, нерв все же задет, и врачи улучшения не обещают. Наоборот, говорят, в любой день эта проклятая штука может навсегда припечатать к койке. Поэтому куда в такой ситуации бежать. А жить как-то надо: жена, дети. Старшему четырнадцать, младшему одиннадцать. Пока ноги еще держат, их поднять обязан. А там пусть сами живут… — У Синицына увлажнились глаза, когда он вспомнил о детях.

Они снова выпили. Синицын тем же гусарским приемом опрокинул и третью рюмку. Официант принес пельмени и целый поднос соусов и приправ. Ефим Львович густо наперчил пельмешки, полил уксусом, обмазал горчицей, набросал хренку. Потом попробовал французские соусы.

— Ерунда, не острые, — сказал он. — А вы, значит, теперь в консульстве?

— Да. И мне нужны помощники, Ефим Львович, — налив еще по рюмке, проговорил Ксенофон Дмитриевич.

— Помощники? — удивился Синицын. — Так вам, наверное, со знанием языков люди требуются? Немецкий я еще знаю, французский с грехом пополам, а вот в английском вообще не силен.

— Совсем не обязательно, — улыбнулся Каламатиано. — Мы создали Информационное бюро, и нам нужны сведения из первых рук на русском языке. В частности, и по военным вопросам Красной Армии.

— Понятно, — помолчав, хмуро отозвался Синицын. — Значит, и вы трудитесь теперь на разведку…

— Можно сказать и так. Вы человек военный, поэтому все понимаете. Если это вам интересно и не противоречит душевным принципам, то мы легко договоримся. Работа эта хорошо оплачивается. Можем оплачивать и продуктами, как угодно. Последствия и опасность такого рода деятельности вы, наверное, тоже себе представляете. Поэтому я пойму вас, если вы дадите мне отрицательный ответ.

Каламатиано немного волновался. Некоторая откровенность относительно симпатий к Деникину и Колчаку позволила Ксенофону Дмитриевичу раскрыть свои карты, но это могла быть и подлая уловка. Все-таки подполковник профессиональный разведчик, может, и сам решил выяснить настроения своего визави. Для этого и затеял скользкий разговор, а «наивный грек» раскололся. Но интуиция подсказывала совсем обратное, вот он и отважился сразу на такое предложение.